Людмила Черная - Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего

И вот, через Ирину Архангельскую, которая в «Новом мире» занималась публикацией зарубежных писателей, Твардовскому было передано приглашение Бёлля встретиться с ним.

Надеюсь, что Твардовского это обрадовало. Ведь приглашение значило, что ему как-то удалось достучаться и до людей на Западе.

Однако с этим Бёллевским приглашением сразу возникли трудности. Твардовский хотел, чтобы его свидание с западногерманским писателем прошло бы, так сказать, в рамках абсолютной легальности [26] Теперь, как никогда, это понятно. Ведь и так называемые навальнисты хотят во что бы то ни стало не преступать рамок законности, какой бы дурацкой эта законность ни была. и, стало быть, на территории Союза писателей.

Однако тут встали насмерть новые друзья Бёлля. Ведь они постоянно внушали Бёллю, что СП (Союз писателей) — какое-то особое, необычайно зловредное образование со своими особыми законами и правилами. А новые друзья пользовались в ту пору гораздо бóльшим влиянием на Бёлля, нежели мы с мужем.

После долгих, мучительных переговоров все же удалось договориться о месте встречи. Бёлль согласился прибыть в ресторан ЦДЛ (Центрального дома литераторов), где на антресолях Дубового зала накрыли стол для небольшого круга гостей Твардовского. Кроме Бёлля с женой и нас с мужем, были еще приглашены Лев Гинзбург с женой. Однако Гинзбург, его жена и жена Бёлля Аннемари сидели на другой стороне длинного стола и в беседу писателей не вмешивались. Не вмешивались в эту беседу и мы с Д. Е. Только переводили. Я, сидя рядом с Бёллем, переводила каждое его слово с немецкого на русский. Муж, сидя рядом с Твардовским, — каждое слово Твардовского с русского на немецкий. Создавалась, по-моему, полная иллюзия полноценной беседы писателей наедине. Оба были довольны. Встретились скорее холодно, а прощаясь, без конца обнимались. Никак не могли расстаться. Растроганный Твардовский повторял: «В следующий раз у меня на даче… Как только ты (Бёлль) приедешь опять, у меня на даче…»

Следующего раза уже не было. В 1971 году Твардовского не стало.

К моему величайшему сожалению, прав оказался Твардовский, предвидя, что его скоро забудут. По-моему, даже его юбилеи отмечают теперь… в Смоленске.

В ХХI веке с почтением вспоминают кого ни попадя, только не Твардовского. Без конца вспоминают Галича, советского драматурга средней руки и большого барина, который, впав в немилость как еврей, сочинил несколько сатирических песен. До недавнего времени вспоминали Померанца, назвавшего самого себя гадким утенком. Однако, как известно, гадкий утенок превратился в гордого лебедя — Померанц же отнюдь не стал лебедем. Он стал всего лишь пародией на инакомыслящего. Занимался всю жизнь самовосхвалением или, скорее, раздуванием самого себя. Часто писал всякий вздор — то о восточном религиозном нигилизме, то о «Выходе из транса», ну и, конечно, о модном Достоевском. И еще черт его знает о чем. Собирал на посиделках дураков и дурочек типа собственной жены Миркиной и морочил им головы. А после его смерти этим же занялась и сама Миркина.

Как ни странно, супругов и по сей день не забыли. Забыли только Твардовского.

Однако вернусь к Бёллю. Сейчас мне кажется, что Бёлль прислал мне свой новый роман «Групповой портрет с дамой» в пик нашего взаимного непонимания. Прислал еще в гранках. А поскольку в романе шла речь о плетении кладбищенских венков, добавил к гранкам специальные брошюры — инструкции по изготовлению этих самых венков.

Впрочем, приехав в Москву, сказал, что роман наверняка не удастся напечатать в СССР. Да и я сразу поняла: «Групповой портрет» невозможно будет у нас «пробить». Ведь в нем говорилось, что советский человек, боец Красной армии, и немецкая девушка Лени в разгар войны полюбили друг друга. Более того, когда война закончилась, Борис остался навеки на берегах Рейна (сиречь, в Западной Германии, будущей ФРГ) — остался навеки в капиталистической стране, бросив свою социалистическую Родину.

И еще мне сразу бросились в глаза множество русских вкраплений, довольно-таки смешных мелочей, которые показывали, как плохо понимал Бёлль жизнь советских граждан, в том числе в годы войны.

При всем этом захотелось увидеть «Групповой портрет» на русском. Ведь в романе было так много замечательных страниц…

Потихоньку я зачем-то начала переводить «Групповой портрет». Вдобавок ко всему этот роман был чрезвычайно объемной книгой, хотя Бёлль считался мастером короткого рассказа…

Не скрою, кое-какие необходимые купюры я сразу сделала. Намеренно, недрогнувшей рукой выбросила фразы, кусочки фраз, которые казались мне совершенно нелепыми. К примеру, о том, что отец Бориса — видный кагэбэшник — из гигиенических соображений отрезал у своего сына крайнюю плоть. Но в военные годы эту плоть опять приделал, дабы немцы не подумали, что Борис — еврей. Этим дело с членом Бориса не ограничилось: когда Борис приближался к Лени во время плетения венков, привязанная плоть норовила отвалиться.

Всех этих перипетий Борисова члена я, как сказано выше, просто не стала переводить — так же как и многих совершенно нелепых рассуждений о Борисовом отце, гэбэшнике. Этот кристально чистый гэбэшник, будто бы был арестован, но потом отпущен на все четыре стороны и жил припеваючи. И, когда надо было, связывался со своими прежними друзьями… в нацистской Германии. А эти друзья-нацисты следили уже за тем, чтобы сыну гэбэшника, военнопленному Борису, обеспечить более-менее сносную жизнь в фашистском рейхе.

Таких явных ляпов в романе было не счесть. И я их безжалостно вымарывала — не переводила вовсе. Ну а потом, закончив работу — не умела я бросать что-либо на полпути, — стала думать, где бы его опубликовать.

Почему я не чувствовала себя виноватой за эти свои многочисленные купюры? Наверное, я нахалка, но мне казалось, что основной посыл автора романа я донесла — и донесла именно потому, что убрала глупые вкрапления, детали, касающиеся советского строя, написанные явно с чужих слов.

На мой взгляд, суть романа «Групповой портрет» заключалась как раз в том, что истинные чувства, в данном случае любовь (плотская любовь), куда выше, нежели установки, записанные в уставах армий тоталитарных государств и в, так сказать, «моральный кодекс» этих государств.

Выше даже, чем патриотизм, так воспеваемый у нас и сейчас.

Мне кажется, что человек из одной страны, пусть даже континента, из одного строя, пусть даже тоталитарного, может быть счастливым и на земле страны другого континента, другой страны и никто не в праве его за это осуждать.

В данном случае Борис, родившййся на берегах, допустим, подмосковной Клязьмы, мог бы жить счастливо и читать своих сладчайших немецких поэтов и на берегах Рейна.