Сергей Никоненко - Далёкие милые были [litres с оптимизированной обложкой]

Скоро Герасимов и Макарова вышли из деканата, и я на расстоянии последовал за ними. Ни в какой ректорат они не заходили – спустились в гардероб, оделись, уехали.

Женька Жариков, белый как мел, сидел в аудитории. Я старался его успокоить, мол, к ректору Грошеву Герасимов не заходил, так что, скорее всего, пронесёт. Продолжая утешать, посоветовал Женьке пересесть – не мозолить мастеру глаза.

Жариков просто попал под горячую руку, став заложником своего расписания. Он по утрам занимался верховой ездой. А ради этого надо встать в полшестого, в шесть – в метро, в семь лошадь подседлать в Сокольниках, в спортобществе «Урожай», с семи до восьми – манеж, а к девяти примчаться (уже без лошади) на занятия в институт. Да уснул Женька, может, в третьем часу ночи… Ах, молодость!

Эта выволочка курсу, которую Жариков невольно спровоцировал, заставила нас шевелиться. Всё пришло в движение! На следующий же день после инцидента с Женькой мне посыпались предложения: Денис из «Злоумышленника» Чехова, Гринёв из «Капитанской дочки» и Альбер из «Скупого рыцаря» Пушкина. Самым любопытным было предложение от Юры Швырёва – старик Болконский из «Войны и мира» Толстого.

Занялась, закипела работа. Теперь у нас были две смежные аудитории, и репетиции в них были расписаны по часам и минутам. За три репетиции подготовили к показу «Злоумышленника» (режиссёр Борис Григорьев). Я играл Дениса, следователем был Малышев. Одну из репетиций посетил Кулиджанов и предложил, чтобы следователь во время допроса охотился со свёрнутой газетой на мух. Сцена стала оживлённее и приобрела дополнительный смысл: для следователя злоумышленник Денис был интересен не более, чем муха. Отрывок мастерам понравился и был первым определён для показа в зимнюю сессию.

С другим отрывком случился прокол… Я с Таней Гавриловой сыграл сцену у фонтана из пушкинского «Бориса Годунова». Подробности застенографированы Натальей Волянской в книге «На режиссёрских уроках Герасимова».

Интереснее всего мне было работать над образом старика Болконского из «Войны и мира» в отрывке, который ставил Швырёв. Придя домой из института, я допоздна засиживался за столом, прикрыв лампу платком, чтобы свет не мешал спать родителям и брату, и шёпотом репетировал: «Подумавши, князь Андрей. Два: Фридрих и Суворов… Моро! Моро был в плену…» Мне очень по душе были и быстрая смена настроений у старого князя, и его холодный смех, и особенно выражение «хофс-кригс-вурст-шнапс-рат» [44] Л. Н. Толстой иронически переиначивает наименование «Придворный военный совет» («хофс-кригс-рат»), добавляя «колбасу» («вурст») и «водку» («шнапс»). .

Андрея Болконского играл Герман Полосков, Лариса Лужина – дочь княжну Марью. Юра Швырёв не торопился с показом – говорил, что ещё рано, шутил:

– Подождём, подпустим поближе.

Тем временем Кюн Зигфрид заканчивал работу над «Разбойниками». На его репетиции приходил Лев Александрович Кулиджанов. Помню, как он сказал:

– Играйте и Карла, и Амалию… В институте всё можно. Закончите институт, будете играть «Вася, запевай нашу шахтёрскую».

На репетиции сидел Шукшин. Когда Кулиджанов непроизвольно вставил имя Вася в свою сентенцию, Шукшин негромко запел:

Всем стало весело. Я принимал участие в этом отрывке по Шиллеру, играл Шуфтерле – беспутного молодого человека, ставшего разбойником. В сцене, которую ставил Зигфрид, основная драматургическая нагрузка ложилась на Шпигельберга в исполнении Коли Губенко. Он играл очень здорово, даже лихо, а мне не хотелось быть в роли подыгрывающего или играть окружение. Когда подошло время показа мастерам, я решился… В сцене «Корчма» нас было занято пятеро, мы выходили в чёрных плащах. Начался показ. Уже минут десять продолжался диалог Шпигельберга и Карла Моора (Карл – Жора Склянский) – дальше должны присоединиться остальные. Никто не видел, что у меня под плащом, а там был сюрприз. Войдя в корчму, вытащил руку из-под плаща – в ней мощный, обоюдоострый немецкий трофейный кинжал. Я воткнул его в табурет, ближе всего стоявший к зрителям, и понёс, удерживая за рукоятку кинжал, на определённое мне на сцене место. Сел. Сбросил плащ – все ахнули! – моё обнажённое по пояс тело было покрыто жуткой растительностью (это я заранее во вгиковской гримёрке обклеил себя волосами от шеи до пупа). Но этого мне было мало! – в левой руке я сжимал огромный мосол, который тут же начал обгладывать. Отрешённо глядя вдаль, я зубами отрывал куски сырого, сочившегося кровью мяса. При этом я, конечно, видел, как морщилась Тамара Фёдоровна, как еле сдерживал смех Сергей Аполлинариевич. О Шиллере, казалось, все позабыли – я понял, что совершил диверсию в этом отрывке…

Начали обсуждать. Герасимов никак не мог избавиться от смеха, накатывавшего на него волнами. Едва сдерживаясь, спросил у режиссёра:

– Кюн, это ты предложил Никоненко такой эпатажный рисунок образа?

Бедный Зигфрид от волнения заговорил по-русски совсем плохо:

– Этот зитваций [45] Искажённо: «ситуация». я не зналь… Зергей сам делать этот spiel [46] Нем .: «игра». , этот игра… Этот никак не может быть…

– Будем считать, – продолжал Герасимов, – что фантазия увлекла и увела Никоненку далеко мимо образа. Но мне почему-то кажется, что это было сознательное озорство. Или и то и другое вместе – и фантазия, и озорство. Сергиус повеселил всех нас изрядно и как пример разрушения сценического действия продемонстрировал отличный опыт. Но впредь этого делать не следует, – продолжительно посмотрев на меня, Герасимов рассмеялся, – договорились?

Из Ялты пришла телеграмма: фильм законсервирован, съёмки продолжатся в феврале будущего года. «Ну, и слава Богу!» – подумал я.

Где-то в начале ноября показали отрывок из «Войны и мира». Игралось очень легко. Чётко работала вторая сигнальная система, или, проще, внутренний голос, такая форма сознания, которая контролирует действия актёра. Игралось так, будто с аппетитом уплетаю вкусную еду – всё как лакомый кусочек: и перепады настроения старого князя, и погружение в размышления, его одолевавшие. А глубокая преданность Александру Васильевичу Суворову подсказала мне возможную эксцентрическую пластику генерал-аншефа князя Болконского – он ведь мог в чём-то подражать генералиссимусу. Вспомнилось, когда Суворов взял Измаил, закукарекал петухом и крикнул: «Виктория! Норовиста баба – а опять наша!» И вот на репетициях я старался освоить петушиную манеру – подчеркнуть её в резких поворотах головы, в движениях корпуса.

Показ отрывка увенчался триумфом! Все дифирамбы Сергея Аполлинариевича в мой адрес есть в книге Н. Волянской. Меня же больше всего радовало, что Герасимов разгадал и петушиную пластику. Отрывок тут же был утверждён для показа на экзамене, а Швырёву мастер предложил пойти дальше и создать целую композицию по Лысым Горам – имению князя Николая Андреевича Болконского. Тамара Фёдоровна попросила нас не сдавать костюмы, так как в ближайшее время на курсе ожидаются гости-иностранцы и на следующем занятии было бы хорошо показать этот отрывок.