Владимир Даненбург - Голос солдата

На том обходе, когда Павел Андреевич сказал мне об осколке, он и соседу моему сообщил новость. Оказалось, в Москве у него есть старый друг, профессор Березовский, руководитель нейрохирургической клиники. Павел Андреевич написал ему насчет Александра и не сомневается, что московский профессор вернет Смеянову зрение.

Мой сосед слушал молча.

— Не желаете разговаривать? — спросил врач.

— Почему — не желаю? Бесполезные только все эти разговоры. Для меня — бесполезные…

— Отчего же — «бесполезные»? Со дня на день должен прийти ответ из Москвы. Как только получим его, посадим вас в поезд и отправим к профессору Березовскому. Он — великий мастер. Я уверен, вернет зрение.

— Вашими бы устами… Но я все равно не верю.

— Вот это напрасно, дружок. Надо верить. Если бы у меня здесь была аппаратура, как у Березовского в Москве, если бы персонал такой же, я и сам решился бы на операцию.

— И я стал бы видеть? Не верю.

— Что я могу сказать? Напрасно не верите.

Это было непонятно. В моем соседе угадывался образованный интеллигент, из-за него Павел Андреевич писал какому-то профессору Березовскому в Москву, «великому мастеру». А лежал Смеянов не в офицерской палате…

Мы с ним друг о друге пока мало знали. Не приходилось еще говорить по душам. А сейчас мне прямо-таки не терпелось расспросить Смеянова, что он за важная птица, почему вокруг него столько суеты. Расспрашивать не пришлось. Только закончился обход — сосед заговорил сам:

— Оказывается, и тебе крепко досталось?

— По-твоему, я здесь ради удовольствия? — Вопрос его меня задел: «и тебе крепко досталось»! — Просто не имею привычки канючить, как некоторые.

Погруженный в свои мысли сосед больше не напоминал о себе. Принесли обед. Меня кормила Настя. В последнее время она начала особенно заботливо ухаживать за мной. Тетя Груня не успеет подать мне еду — Настя тут как тут. Садится у моей кровати, дует в ложку, остужая горячий суп или кашу, как будто кормит ребенка. Смотрела Настя мне в глаза насмешливо-снисходительно и отвратительно кокетничала: «Ах ты мой хорошенький!», «До чего же личико у тебя симпатичное, Славонька!» Я ненавидел ее в такие минуты. Она была безобразно уродливая — рябая, с хоботоподобными губами и прижатыми к носу маленькими глазками. Но заигрывала она со мной только для того, наверное, чтобы избавить от разных невеселых мыслей. Я все понимал, и все-таки было противно. Я испытывал облегчение, когда она уходила, и всякий раз не мог дождаться этого.

А сегодня Настина болтовня была совсем несносна. Казалось, к ее словам прислушивается сосед и я от этого что-то теряю в его глазах. Но Александр лежал, как всегда, уставившись неподвижными глазами в потолок и погруженный в свои недоступные мысли. «Зачем я его обидел? — У меня часто бывают минуты, когда я терпеть себя не могу. — Вот остолоп? Нашел с кем сводить счеты…»

— Саша! Послушай, Саша! — стал я оправдываться. — Не обращай на меня внимания. «Осел останется ослом…» Всю жизнь так: ляпну глупость, а потом локти себе кусаю. Но что можно поделать? Не обижайся, ладно?

— Я и не думал обижаться. — Саша не изменил положения головы. Казалось, он все так же рассматривает потолок. — Мы должны быть терпимыми друг к другу. Те, кто остался целым и невредимым, нас не поймут. Приличия ради только утешать станут. А зачем нам они, пустые слова утешений? Все равно все потеряно. А что потеряно…

— Нет, Саша, нет! — Понятия не имею, почему я с такой убежденностью в своей правоте стал возражать. — Мы живы. Значит, не все потеряно. Тебе, я уверен, в Москве вернут зрение. Я вот и то не теряю надежды, что буду жить не хуже людей. Живу, — значит, надо надеяться. Для чего-то ведь остался на белом свете. Не только для того, разумеется, чтобы есть, пить и остальное…

Смеянов не ответил. А ночью, когда в госпитальном коридоре растворились последние звуки и Настя, дежурная сестра, выключила в палате свет, он спросил!

— Не спишь?

— Нет. А что?

— Да вот, понимаешь, задел ты что-то во мне. Я с того самого момента, как пришел в себя после ранения, существую в сознании, что самое большое несчастье для меня — остаться в живых. А ты вдруг о каких-то надеждах рассуждаешь. У человека осколок в мозгу, нет рук, а он — о надеждах. Ни дать ни взять — античный философ: «Dum spiro — spero»! Вот рассуждаешь, — если выжил, надо жить со смыслом. С к а к и м?

— Понятия не имею.

— Перед войной ни в чем не было сомнений, — взволнованно заговорил Смеянов. — Я в Ленинграде жил. В сорок первом десятилетку закончил, и мне абсолютно точно было известно, как дальше сложится моя жизнь, где буду учиться, кем стану после вуза. — Он умолк, надолго задумался. Я уже глаза закрыл, засыпая, как сосед вдруг опять начал вспоминать: — Отец мой — он в блокаду умер — был адвокатом. Из присяжных поверенных вышел, и его отец, мой дед, тоже присяжным поверенным был. Ты, очевидно, даже не знаешь, кто они такие — присяжные поверенные? Сейчас о них вообще мало кому известно. А ведь в присяжной адвокатуре было много людей замечательных. Мой отец, например, Николай Николаевич Смеянов, еще до Октября вступил в партию большевиков. Я мешаю спать?

— Мне очень интересно.

— Интересно? — Смеянову, по-моему, приятно было это слышать. — Естественно, интересно. В моем представлении, нет ничего значительнее для всего человечества и для каждого человека, как и между кем велась и ведется сегодня борьба за справедливость. Это касается и правосудия, и войн. За справедливость, Слава, испокон веков приходится платить человеческими жизнями, человеческой кровью. Можно, естественно, высказаться по примеру древних: «Dum spiro — spero». Но не будет ли это самообманом? Скажи мне, Слава, откровенно, как ты дальше жить собираешься?

— Понятия не имею, — опять сознался я.

— Понятия не имеешь? Да-а… — Смеянов перевернулся на спину и еще раз надолго умолк. Но я уже не пробовал уснуть. Ждал, что еще скажет сосед. Он спросил задумчиво: — А вообще-то, быть может, именно так и надо? Быть может, незачем изводить себя мыслями и положиться на судьбу? Хотя чего от нее ждать, от судьбы? Нашу с тобой участь она уже определила. Думай не думай, а все равно ничего изменить нельзя, — рассуждал он. — И виновных не привлечешь к ответственности. Иск за причинение вреда предъявить не к кому. Получить возмещение можно только от собственной души. Естественно, если в ней найдется чем возмещать… У меня осталось теперь лишь одно богатство — мои воспоминания… Пусть больше не суждено видеть белый свет, пусть я больше ни на что не способен, — это теперь не имеет ровно никакого значения. Себе я приговор вынес: Александр Николаевич Смеянов, рождения 15 мая 1923 года, русский, комсомолец, образование среднее, ранее не судимый, признается погибшим 10 апреля 1945 года в бою за столицу Австрии, город Вену. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Да-а… И все-таки со мной остались те счастливые вечера, когда отец, возвращаясь из суда, зазывал меня в свой кабинет с окнами на Фонтанку, усаживался со мной на диван и рассказывал о процессе, в котором участвует, о своем подзащитном, обвинителе, судьях, своих коллегах. Отец принимал только уголовные дела… Но особенно счастлив бывал я, когда он вспоминал о товарищах по университету и дореволюционной адвокатской корпорации, о суде присяжных, о политических защитах… Не у кого-то в доме, а у меня была отцовская библиотека… И мечта… Я ведь перед войной успел зайти к декану юридического факультета, давнему товарищу отца, подал документы… А вместо изучения права два года думал только о еде и тепле. Вывезли меня из Ленинграда в Киров, чуть-чуть подкормили, чтобы сил хватило удержать винтовку в руках, и — на фронт… — Он вдруг спросил: — Тебе сколько лет? Уже двадцатый пошел? Да-а… — Он иронизировал, и я подумал: «Вот и хорошо. Он, значит, уже ж и в о й». Но Смеянов как будто одернул себя и опять стал серьезен: — Хотя… У человека твоего возраста есть основания на это «уже». Во время гражданской войны двадцатилетние командовали дивизиями… Если бы немцы не совершили разбойного нападения на Советский Союз и не изгадили нашу жизнь, мы бы тоже чего-нибудь достигли.