Михаил Танич - Нетелефонный разговор

О, наивный футбол моего детства, совсем другая игра! Не знаю – лучше, хуже ли, но – другая. Наши кумиры, да что там – боги – Бутусовы, Дементьевы, Федотовы, веселые нищие, игравшие «за любовь», обладатели жалких квадратных метров в коммуналках, зашифрованные слесари и инструкторы физры. Они ходили в серых кепках букле, сшитых на особый фасон, с шиком, известным кепочником в Столешниковом переулке из старого чьего-то пальто, купленного по случаю на Тишинке.

Кощунственно сравнение этих рыцарей с нынешними профессионалами – из-за них ссорятся, торгуясь, как за нефтяные поля, менеджеры и политики. Зарплата – с пятью-шестью нулями, пятизвездочные отели.

Стоп-стоп-стоп! Прекращаю считать чужие деньги и прибедняться – грех ведь!

Словом, прошу понять меня, даже если я и не прав. Я играл в другой, неконтактный, романтический и элегантный футбол – за все долгие годы (зачтите мне день за три ввиду продолжительности наших матчей от светла до темна!), так вот, за все годы я обошелся всего лишь одним, и то так называемым шоферским переломом – это когда кисть сломана у основания. Было так, что мы с защитником одновременно из всех сил ударили по мячу, и по закону Ньютона я взлетел в воздух и неловко приземлился – я был просто легче. Ньютон не виноват. Повторить бы стычку теперь – при моем весе, нет сомнения, что он бы взлетел еще выше!

И с вашего позволения стишок, написанный во время последнего японско-корейского мундиала.

В этом доме (Таганрог, Исполкомский переулок, 41, тогда, и 55 – по нынешней нумерации) я прожил детских лет десять. И сейчас хочу проявить его, этот дом, на фотобумаге памяти. Вот я покачиваю ванночку с проявителем – и пятнами проступает широкое трехступенчатое парадное крыльцо под навесом с кронштейнами узорчатого литья. А за ним – еще пять ступеней главного входа и холл некогда барского дома. Уличные ступени, думаю, мраморные, время не пощадило – и их заменила кирпичная пришлепка сбоку, вполне безобразного образца социалистической коммуналки.

Сейчас слева от крыльца висит моя мемориальная – странный прижизненный случай – доска: «В этом доме до 1938 года жил…» и так далее, установленная стараниями некоего энтузиаста Бориса Алексеева, местного фаната моего творчества. Как он пробивал свою идею через городскую администрацию, могу лишь догадываться, но доска была изготовлена с чьего-то согласия, несмотря на возражения многолетнего таганрогского мэра Сергея Шило, и повешена. А сам мэр уже после, прочитав мои биографические заметки, исполненные любви к его городу, подобрел и ко мне. Звонил мне даже, приглашал в гости, хотел было чуть ли не сделать меня почетным гражданином. Но не успел – в 2002 году был убит черной рукой нашего бандитского времени.

Дом этот, состоявший перед первой пятилеткой из двух квартир, занимали семья синеглазого красавца, отцовского друга Петра Погожего, и наша – отец, мать и я. Петя Погожий, коммунист с Гражданской войны, руководил Горкоммунхозом как первое лицо, а мой отец, дипломированный и беспартийный инженер, был его заместителем.

Петя Погожий (так его звали мои родители) запомнился мне тем, что был добрейшим человеком, часто бывал по делам за границей, как помнится, в Германии, и привозил мне иногда роскошные игрушки в подарок. Помню настоящий – черный с медью, тяжеленький паровозик с настоящим (кипел от спиртовки) котлом и свистком, который бегал под мое улюлюканье по взаправдашным рельсам в нашей единственной большой комнате. А я через несколько лет, может быть, именно потому, стал машинистом на детской железной дороге в Ростове-на-Дону.

Петя Погожий поплатился жизнью за эти свои поездки в Германию и стал первым в Таганроге «немецким шпионом», по убеждению придуманного Сталиным бессудного суда – тройки НКВД. Вечная память ему и всем жертвам усатого тирана!

Приехав в Таганрог уже не так давно с «Лесоповалом», я не мог не оказаться с колотьем в сердце у этих пенатов. Два дома, наш и соседский, разделяет, как и встарь, площадка общего двора, и до сих пор жива каменная стенка на Исполкомский переулок, ограничивавшая полет мяча, – перед ней как раз были футбольные ворота.

И еле жив во дворе колодец, которым и тогда, в детские мои годы, уже не пользовались ради воды. На пятачке, по очереди сменяясь, возникали то волейбольная площадка, то крокетное поле с мышеловками и всякими другими дужками под деревянные шары. Уму непостижимо, как все наши азартные игрища помещались на таком маленьком клочке земли. Но – тогда деревья были большими!

И вот я стою с нелегким сердцем перед старым родным домом, и мне слышится едва ли не из вековой дали высокий и сладкий голос Петра Лещенко, звучащий из города Бухареста: «Моя Марусичка, моя ты куколка» – по приемнику «СВД-9» (точно помню название этого предмета моей зависти) из окна квартиры закадычного дружка Витьки Агарского, в доме с той стороны нашего дворового ристалища.

А сам Витька, живой (живой!), в очках с толстыми линзами, неузнаваемый и тот же самый, вечером, в антракте, приходит ко мне за кулисы, принимает как заслуженные поднесенные ему мои розы и с гордостью показывает красное удостоверение «Ударника коммунистического труда», выданное ему перед пенсией заводом, на котором еще до него трудился знатный слесарь-лекальщик, его отец. Династия! – сказали бы в брежневские времена.

Грустно! Шторка.

Я еще не стоял рядом со своей именной доской, и это ощущение мне неведомо. Но мне прислали ее фотографию. А вот моментальные фотоснимки моего города все проявляет и возвращает мне проявитель моей памяти.

Выходим на станции Таганрог с «Лесоповалом» и попадаем в неплотное окружение (не в столпотворение) нескольких видеокамер и радиомикрофонов.

– Как вам наш новый Таганрог?

– Замечательно! – говорю. – Но мне хотелось бы встретиться и со своим, еще тем Таганрогом. Стариковское, знаете ли.