Михаил Танич - Нетелефонный разговор

Приятное знакомство, и в Москве я попытался написать песню для Утесова, и она написалась. И я передал ее через тогдашнего руководителя оркестра Котика Певзнера, вытребованного на подмогу Утесовым из Тбилиси.

Котик был веселый рыжий тбилисский еврей-джазмен, говоривший по местной моде тех лет с сильным грузинским акцентом. Музыку Певзнер написал сам. Как помнится, не Бог весть что. О чем песня? А подумайте! Утесов – Одесса, Одесса – Утесов! Не заблудишься между этих даже не трех, а двух сосен, а может быть, каштанов.

Я уже слышал, как Леонид Осипович по-южному споет слово «песню». А Котик все тянул и тянул с премьерой. При этом он всем говорил:

Старик? Он еще принесет гвоздики на наши похороны!

Утесов жил долго, но Котика Певзнера не пережил, и «песъню» мою спеть так и не успел! Жаль.

Он сказал мне при встрече:

Мишенька, как поздно вы ее написали! Хорошая песня, но если бы я мог еще запомнить текст!

Наверное, это был лукавый ответ – ведь можно было спеть и по написанному! Да, но как тогда петь ее на живой эстраде? «Фанеры» в те времена не знали. Так что мне лично легче запоздало поверить Леониду Осиповичу на слово.

Когда теперь в своем «Лесоповале» я вдруг позволяю себе петь, с моим скверным слухом и скверным возрастом, я все же помню слова! Мне так кажется.

И потому, если в интервью приходится отвечать на стандартный вопрос: «Ваш девиз» – отвечаю: «Девиза как такового не имею, а слова заветные ежедневные, они – одни: Слава Тебе, Господи!».

И пою:

Вот играют в футбол в мире. Можно сказать, эпидемия. В большинстве стран играют плохо. Мы – тоже. Всего набирается мастеров на две-три команды, а в календаре и в таблице – по шестнадцать-восемнадцать-двадцать команд: ведь и футбол – тоже большой шоу-бизнес. Ради всего-то «Реала» с «Барселоной» – в Испании и «Милана», «Интера» и «Ювентуса» – в Италии, «МЮ», «Арсенала» и «Ливерпуля» – в Англии – ради них и вертится колесо футбольной рулетки.

Остальных, пошарив по собственным сусекам, приглашают со стороны. Сейчас обратили взоры на африканские залежи. В связи с чем футбол стал напоминать шахматы – черные и белые фигуры.

Стоп-стоп! К чему это я о футболе – ведь я же собирался вспоминать Марка Бернеса? А у меня футбол – ко всему. Марк тоже был болельщиком, впрочем, как большинство южного мужского населения. А на севере – какой футбол? Для севера характернее падающие с крыш сосульки. И вообще, двенадцать месяцев зима, остальное – лето.

Одно время имел я счастье общаться с замечательным этим артистом и человеком. Был немножко увлечен им. Мне импонировала его созвучная ироническая манера разговора, обворожительная улыбка киногероя ну и, вероятно, сам факт купания в лучах его известности, а считай, что и славы. Мы работали тогда втроем (Марк, Ян Френкель и я) над песней. Бывали у него дома на Садовом кольце. Мне нравилась эта квартира, с большой комнатой-залой, где диван и журнальный столик при нем необычно стояли не прислоненными к стене, а в центре паркетного пола.

Именно сидя на этом диване, Марк читал мне по машинописному списку рассказ Бабеля «Мой первый гонорар». Вполне политически невинный и великолепный, этот рассказ в те времена, о которых с нежностью вспоминают коммунисты, можно было прочесть лишь в Самиздате: Бабель только начинал выбираться из-под обвала запрещенной литературы. Тогда был плохой социализм. Сейчас совсем другое дело – плохой капитализм.

Бернес читал с удовольствием – он и вообще был читающим человеком, – несколько даже с гордостью, как бы это не Бабеля, а его творение. Ну, а я и вовсе развесил уши так, что они едва не касались журнального столика с газетами. Читает мне! Кто? Бернес! Кого? Бабеля! Шторка.

В комнате было еще пианино, где репетировал он с композиторами новые песни. Да не только репетировал, а и сочинял. Часто Марк был инициатором создания песни, разыскав хорошее стихотворение, которое не просто прочел, а услышал. Так возникла, например, знаменитая песня «Сережка с Малой Бронной» Винокурова, Эшпая и Бернеса. Мне думается, что у песни не два, а три автора вообще!

Марк Бернес, если честно, выдающимся музыкантом не был. Подолгу разучивал новые сочинения, просил, чтобы мелодию в аранжировке передавали с инструмента на инструмент (не сбиться бы!), но зато уже знакомую песню отделывал лабораторно и филигранно. А с добавленным обаянием его личности и задушевным тембром шансонье (это составляло 51 процент) почти каждая песня получалась шедевром. И сейчас слушаю его – и сердце подтаивает.

Мы были на концерте Марлен Дитрих, но, видно, было туго с билетами, и мы с Лидой сидели на балконе Театра эстрады. Замечу, что с балкона видно много лучше, чем из какого-нибудь девятнадцатого ряда, где надо вытягивать шею, становясь немножко жирафом, чтобы увидеть происходящее на сцене. (Лицензия на отстрел жирафа стоит в Африке всего семь тысяч у.е. Стыдоба!)

Марлен прошла у нас, как никто до нее, а после нее – только Дюк Эллингтон. Это было даже не восхищение, а оргазм. Все, от песен до макияжа, сделано по самому высшему разряду – выше не может быть. Каждый поворот, при котором колыхалась меховая оторочка ее белого – в пол – драгоценного платья, отрепетирован в Голливуде. Мегазвезда.

И снова посмотрел на нас Марк своим обвораживающим взглядом, гордясь актрисой не менее, чем читаемым Бабелем, и сказал как о знакомой женщине:

Голливуд, второй дом направо!

А Лидочка моя, вся во власти эмоций, слетела по лестницам за кулисы и получила в награду поцелуй суперстар в щечку. Марлен Дитрих выглядела со сцены лет этак, может быть, чуть поменее сорока, а было ей в ту пору что-нибудь в районе семидесяти.

Как мадам вблизи? – спросил я у жены.

Прелестна! Как реклама Смерти. С косой.

Мы написали втроем тогда неплохую песню о кино. Судьбы у нее не случилось. Это случается не всегда! Но всегда – чудо, когда случается.

Речь в песне шла о мальчишке, которого не пускали на вечерний сеанс. И так трогательно, как это умел только Бернес, заканчивал он песню просьбой, чтобы взрослые понимали вечную мальчишескую мечту о счастье, которое и есть – кино: