Вера Васильева - Жизнь, похожая на сказку

Начались репетиции, и мы все поражены – Станислав так спокоен, так умен, так убедителен в роли властелина. А уж когда надел костюм, сидящий на нем идеально, роскошный, расшитый золотом и драгоценными каменьями, с огромной мантией, которую, священнодействуя, несут его слуги, сомнения исчезли. Да, это король, владыка, прекрасно воспитанный, собранный, властный, но внутри – точно натянутая струна.

Очень интересны все сцены короля и Мольера. Ведь они оба – заложники своего предназначения на земле. Мольер одержим творчеством, театром. Король – величием своей страны, своей державы, ему важно, чтобы во времена его правления все было первоклассно, чтобы служили ему великие умы, великие таланты.

Невольно вспоминается «царствование» Иосифа Сталина, ведь он поддерживал МХАТ – с его замечательными спектаклями. «Дни Турбиных», кажется, посещал не один раз, но всегда считал необходимым контролировать, что ставят и как ставят. Это испытал на себе и Булгаков.

Глядя на сцену завтрака у короля, невольно узнаешь черты зажатости, неловкости за свою несвободу, которая очень часто возникала у больших артистов, обласканных, порой временно, нашими правителями. Как любезен, как воспитан и доброжелателен Людовик в исполнении Стаса Николаева, ни к чему не придерешься. Но как хочется вырваться Мольеру на свободу от этой монаршей любезности. Внешняя глянцевая красивость – и полная настороженность внутри друг против друга.

Или вторая встреча короля и Мольера, когда король читает пьесу «Тартюф», приходит в восторг от таланта мастера, искренне хохочет, но тут же мягко и властно вырезает, уничтожает ее острые места. Как тактично по форме, но непримиримо по существу борется Мольер за свою пьесу, за ее суть, и вынужден, все понимая и оттого наполняясь ненавистью к тирании, идти, а временами не идти, на уступки.

Наверное, многие режиссеры советского времени узнавали и узнают себя в этой сцене. Александр Ширвиндт не был тогда художественным руководителем Театра сатиры, но по его ролям можно проследить биографию нашего театра, когда закрывали и запрещали играть лучшие спектакли того времени: «Доходное место» Островского в постановке М. Захарова, «Теркин на том свете» Твардовского и «А был ли Иван Иванович» Назыма Хикмета в постановке В. Плучека…

Один из лучших моментов в роли Мольера – Ширвиндта, когда тот выкрикивает слова, которые могут восприниматься как завет, его кредо, завещание: «Никогда не предавай себя! Всю жизнь я ему лизал шпоры и думал только одно: не раздави. И вот все-таки раздавил. Никогда не унижайся, Бутон!» Так страстно ненавидеть свое унижение, свою несвободу может только независимый, умный, уникальный талант. Прожитая жизнь в театре, трагедии близких друзей, четкая жизненная позиция – все это видит зритель и открывает знакомого и любимого актера гораздо глубже и интереснее, чем во всех его предыдущих многочисленных ролях. Через роль Мольера можно проследить процесс становления духовного мира артиста.

После измены Арманды с Муарроном становится страшно за поверженного и потрясенного Мольера, упавшего на колени, одинокого и бессильного перед подлостью и обманом. Рухнувший морально и физически, Мольер вызвал во мне пронзительные воспоминания о прочитанном много лет назад письме Мейерхольда из тюрьмы с мольбой о пощаде. Его трагический портрет, его мольба о том, что он не в состоянии выносить физические истязания… Никаких высоких слов… Сплошное отчаяние… Поверженный гигант…

В этой роли у Александра Ширвиндта есть незабываемые мгновения – то, как спокойно внешне и как трагически страшно, машинально откусывая яблоко, протянутое Бутоном (его очень тепло, с юмором и по-земному играет Александр Чернявский), Мольер говорит: «Потерпи еще немного, я скоро освобожу тебя. Я не хочу умирать в одиночестве». Может быть, мой возраст обостряет восприятие тех мудро сказанных слов, но я дорожу в эти минуты человеческой правдой, не испорченной актерским нажимом. Я думаю, что зрители, видя одинокого, спокойно принимающего жизнь такой, как она есть, человека, хоть на минуту, но заглядывают в свою душу. Такие минуты в театре дорогого стоят.

Конец первого акта, несмотря на все перенесенные героями трагедии, поставлен Ереминым очень просветленно. В нем отразились вся его любовь к театру, творчеству, таланту большой личности. Мольер – Ширвиндт, пережив предательство Арманды и Муаррона, пережив унизительную пошлость своей житейской ситуации, сидит спокойно рядом с Армандой и, закрыв лицо рукописью своей пьесы, вдруг просто и светло говорит: «“Тартюф” разрешен». Это глоток счастья – после отчаянной борьбы за пьесу. И первый акт заканчивается гимном театру. Да, несмотря ни на что, ни на какие трагические моменты жизни, актеры снова репетируют!

Наступает антракт.

Вообще я антракты не люблю, прерывается ход спектакля, ведь отдыхать от него мы не можем, мы в нем живем, и эта остановка, антракт, мне только мешает. Но в данном случае антракт мне необходим. Я прихожу к себе в уборную, еще взволнованная первой сценой, сажусь перед зеркалом, снимаю парик, чудесно причесанный нашим гримером Галиной Николаевной, вытираю невысохшие слезы, снимаю красивый грим и, надев седой парик, смотрю на свое измененное годами строгое лицо. Я вижу только глаза, они подкрашены, и от этого лицо кажется не серым, а бледным и достаточно одухотворенным. Я долго смотрю на себя – постаревшую Мадлен Бежар, которой теперь по пьесе примерно столько же лет, сколько мне в жизни. Мне грустно, но спокойно, через глаза я чувствую внутренний стон, который потряс меня тогда, полвека назад, это отчаяние вырвалось у Мадлен на минуту.

Я всегда поражаюсь той тишине и той благодарности, которые царят в зале во время моей второй сцены в момент исповеди измученной души. Сцена поставлена очень лаконично. Мы оба – я, Мадлен, и он, Шаррон, которого убедительно играет Павел Мисаилов, – почти неподвижны. Только сильный луч света освещает его и мое лица. Публике видно малейшее движение души. Мадлен измучена совестью, и главное, чего должен достичь артист в этой сцене, – не жалея себя, стать самым жестким судьей всей своей грешной жизни, страстно желать искупить свою вину… Сейчас, когда слова «покаяние», «раскаяние» людьми воспринимаются как старые, мне очень хочется, чтобы каждый человек почувствовал, что к этому стремится наша душа. И когда я чувствую, что зал замер в тишине, что малейшая игра может разрушить все, всем своим существом я устремляюсь к молитве о прощении, к искреннему покаянию. Я благодарю Шаррона, я благодарю Бога, людей, что мне позволено уйти из жизни и молить Бога о прощении. Если это прожить искренно, то такие сцены пробуждают в зрителях нечто забытое, похожее на таинство. На чудо. А это уже много, это не проходит бесследно…