Вера Васильева - Жизнь, похожая на сказку

В этой роли, в маленькой, но емкой сцене я успеваю быть уверенной в себе волевой женщиной, привыкшей сносить удары судьбы, потрясенной горем и ужасом матерью, актрисой, которая расстается с театром, как с самой жизнью. На этой сцене я остановлюсь подробнее, ведь не так часто выпадает счастье за какие-то десять минут пережить богатую гамму чувств.

Я готовлюсь к своему выходу заранее, стою в кулисе и наблюдаю, как мой Мольер тихо, не веря в свое счастье, прикасается к юной Арманде. Он прикасается к ней так нежно, будто вдыхает аромат весны, впитывает в себя ее влюбленность и предельно просто и человечно делится с ней: «Я хочу прожить еще одну жизнь» и через паузу добавляет: «…с тобой». Я слушаю это, вижу его опьянение Армандой, и в мое сердце уже закрадывается боль. Но я – актриса, сколько всего мне уже пришлось пережить с этим сумасшедшим гением Мольером. Я выхожу на сцену – счастливая от успеха, спокойная хозяйка нашей труппы. Застаю Арманду в объятиях Мольера – ах, они, оказывается, репетируют! И учу Арманду театральным жестам. Она уходит, и он, шутя, желая проскочить объяснения, говорит, что хочет жениться на Арманде. Я даже не допускаю мысли об этом, думаю, что он шутит, однако он говорит, что наша с ним любовь давно прошла.

Да, конечно, любви уже нет, но слышать подобное мне больно. Очень больно, но я ничего не выражаю, никаких чувств, и через секунду тоже причиняю ему боль. Легко, как лирическое воспоминание, начинаю: «Ты помнишь, как двадцать лет назад…» и через паузу жестко и трезво заканчиваю: «…ты сидел в тюрьме?» Весь наш диалог представляет собой поединок двух когда-то очень близких людей. Мольер – Ширвиндт хочет, шутя, невзначай проскочить трудные объяснения, а я, Мадлен, делая вид, что это всего лишь его очередное увлечение, пытаюсь увести мужа от этой темы. И ничего не выходит. Я предлагаю ему других актрис – становлюсь циничной сводней. И, видя, как он упрекает меня за безнравственность, кричу с ненавистью брошенной женщины: «Женись на ком угодно, но только не на Арманде!» Нервы не выдерживают, я проклинаю тот день, когда привезла ее в Париж. Опять кричу! Сцена эта похожа на современный скандал, как будто это я (Вера Васильева) впала в истерику, да так, что слышно на весь театр, и он (Ширвиндт) успокаивает меня, не желая публичного выяснения отношений. Он затыкает мой рот, но мои хрипы и стоны продолжаются, он хлопает меня по заду (жест родной, простонародный), прижимает к себе, и я затихаю на его груди. Это он – мой родной, единственный господин моей жизни – во всем гениальный Мольер. Я целую его руки, прошу прощения за невольные чувствоизъявления, говорю, что все хорошо. Он рядом, и больше ничего не нужно, и он очень доверительно, словно успокаивая меня, говорит, что «должен» жениться. Ах! Как это часто бывает, чтобы смягчить удар, мужчина сваливает на то, что это его долг, обязанность, потому что Арманда ждет ребенка.

И тут холод ужаса охватывает меня, почти бессознательно произносятся слова о том, что больше нет сил бороться, я отпускаю его, оставляю театр и навсегда ухожу. И только имя моей дочери Арманды вновь толкает меня вступить с ним в диалог. Я, не говоря всего до конца, внушаю ему: «Арманда ничего не должна знать! Ты понял?»

Вероятно, я ему кажусь невменяемой, ему хочется избавиться от меня, и он толкает меня жестко, как надоевшую собаку, к Лагранжу.

Я рассказываю всю правду этому летописцу театра, которого выразительно играет Андрей Барило (а во втором составе – Евгений Хазов), и, уходя со сцены спиной к двери, которая откроется и обнажит черную глубину (символ небытия), я тихо, точно удивляясь тому, что жизнь-то, оказывается, прошла, говорю: «Лагранж, сегодня я покинула сцену». Последний взгляд в зал, и я исчезаю в темноте, точно сливаясь с ней.

Не сразу Юрий Еремин нашел этот уход. Спасибо ему за это. Вообще, я поражалась тому, как Юрий Иванович каждый день привносил нам в решение сцен что-то новое, никогда ничего не разъяснял, а просто предлагал сделать иначе, и мы доверчиво пробовали, и если чувствовали, что пока еще не найден единственно верный ход, ждали и всегда дожидались желанного результата. Наш режиссер удивительно немногословен, но когда на секунду я слышала его короткую фразу: «Моя дорогая», сказанную с такой сдержанной нежностью, а порой неожиданно ощущала его легкое прикосновение к плечу или к руке, я в этом находила поддержку и даже благодарность за малейшее приближение к желанному образу. Как же дороги для актрисы подобные слова и жесты режиссера, когда еще лишь нащупываешь верное самочувствие, когда еще не уверена, что нашла правду своей роли. Я ощущала себя очень счастливой – такова профессия артиста! И всего-то два слова: «Моя дорогая!» – но как произнесены! И благодарность, и поддержка, и душевное сближение – ведь в жизни мы почти не знаем друг друга, а в репетициях – все ближе, все дороже, все понятнее друг в друге…

Это робкие минуты счастья!.. А через час может возникнуть холод от того, что где-то пережала, что-то соврала в своих чувствах или захотела показаться талантливее, чем есть на самом деле… Мы оба ищем истину…

Но продолжу рассказ о спектакле. Итак, я исчезаю в темноте, раздается звук трубы, трагический, долгий, он приходит как рок, как судьба и ставит точку, преграду между жизнью и смертью.

Кто-то, кого я пока не узнаю и не знаю, в темноте подает мне руку, тихо указывает путь к свету. Я ухожу, а перед зрителями разыгрывается маленькая сцена с Муарроном, а затем следует роскошный театральный выход короля Людовика. С этой ролью произошла неожиданность: вначале на нее был назначен любимец публики и постоянный партнер Александра Ширвиндта в концертах – Михаил Державин. Мы все были спокойны – эта пара артистов всегда желанна, они великолепно чувствуют друг друга на сцене, чудесно импровизируют, подхватывая юмор и иронию друг друга. Но в самом начале работы Михаил Михайлович по состоянию здоровья отказывается от работы.

Все растеряны, начинают гадать – кого же назначат на эту предельно важную роль? И вдруг узнаем: короля будет играть молодой актер Станислав Николаев. Сначала удивление. Да, он интересно сыграл в «Талантах и поклонниках» Островского. Его Бакин безмерно нахален, проповедует какую-то наглую философию, но внутри него живет огромное желание женщины – Сашеньки Негиной. Еще на репетициях пьесы я подумала, что он по своей силе внутренних страстей мог бы сыграть, даже страшно подумать, Митю Карамазова, и сказала ему об этом. Думаю, он уже не помнит тот наш разговор, но это не имеет значения. Важно, что, едва придя в театр, он для меня стал заметен. Вспоминается и его мастер в «Левше» Лескова в постановке талантливого, юного Андрея Денникова…