Вера Васильева - Жизнь, похожая на сказку

И я тогда подумала: мне столько лет, я в том же возрасте, что и Пиковая дама, может, все-таки попробовать? И у меня не хватило сил сказать «нет». Хотя могла бы от страха отказаться, но почему-то страха и не было. А появился даже какой-то смешной авантюризм: а вдруг это я как-то да смогу. Ведь если увидят, что это бред, то скажут, и я не буду позориться.

А попытаться хочется, потому что возраст совпадает и какой-то чудящийся драматизм самой жизни этой женщины стал меня завлекать. Ведь все мы бываем внешне, допустим, излишне жизнерадостны, излишне крепки, а внутри, может быть, совсем другие. Или кто-то безумно легкомысленный говорит: «Мне на все наплевать, я так живу», – а на самом деле, оставшись один, этот человек думает: «Как страшно одному умирать». Да мало ли что он думает. Есть какая-то видимость, и есть истина, которая глубоко скрыта.

Пиковая дама когда-то была такой красавицей, что весь Париж был покорен ею. У нее возник роман с графом Сен-Жерменом, которого она любит до сих пор, давно расставшись с ним. Значит, что-то было такое, что в ее душе осталось навеки. Это уже близко мне. А раз близко, да возраст совпадает, да еще я люблю времена совсем не советские и совсем не двадцать первого века, а другие, то и не поддаться ли мне, как-то погрузиться во все это?

И я пришла на первую репетицию.

Я очень благодарна Андрею Житинкину за то, что он предложил такую роль, за его абсолютное доверие ко мне как актрисе во время репетиций. Мне ни разу не пришлось делать что-то чужое, навязанное режиссерским мнением, он полагался на мою интуицию и не мешал своими советами, а очень деликатно иногда что-то мне советовал. И надо сказать, что мы с ним совпадали во взглядах на поведение моей героини. Мне с ним было очень легко работать, это мой режиссер. А для артиста ведь очень важно найти своего режиссера.

Труппа встретила меня очень ласково. Главным образом, была молодежь. И Германна, и Лизу, и Машу, горничную, играли молодые актеры: Александр Дривень, Любовь Ещенко, Ольга Жевакина. Надо сказать, что им, может быть, даже было немножко трудно с Элиной Авраамовной, потому что она очень строга, часто была недовольна своими партнерами, чего у меня вообще в жизни никогда не случалось. И я оставалась, несмотря на свои восемьдесят лет, той же девчонкой, что и они. Я хохотала от того, что у меня что-то не получается.

Потом я так думала: вроде я не похожа на древнюю старуху, добавлю-ка я своей героине все физические неприятные качества, которые встречаются у очень старых людей. Ну, допустим, буду чихать, кашлять, сморкаться, и все это должно быть некрасиво, но оно естественно, потому что это старый человек.

А кроме того, она еще и злится на то, что старая, а все молодые. У нас в театре так себя иногда вела Татьяна Ивановна Пельтцер. Приезжаем мы на гастроли. У нас концерт. Все собрались внизу у гостиницы, ждут ее. Проходит довольно много времени, и вдруг она высовывается в окно и говорит: «Пока не схожу в туалет, будете ждать». Это какая-то злоба, веселая злоба старого человека, словно желающего сказать своим поведением: «Не думайте, что вы вечно будете молоды, вы станете такими же, как я, поэтому я буду такая, какая я есть. Не буду притворяться добренькой или очень эстетичной. Вот некрасиво из носа сопли текут – ну и что, я не виновата, мне сто лет».

В общем, подобные смешные и наполовину реалистичные вещички меня веселили. Я себя как бы приближала к той женщине, которая не думает, какое производит впечатление. Она не нравится – «Ну и наплевать мне на то, что я вам не нравлюсь».

В то же время, однако, при всем этом – какое-то безумное одиночество и безумная тоска. И значит, издевательства должны быть талантливыми. Они не могут быть одинаковыми, поэтому тогда-то изобретешь какую-нибудь капризность, а в другой момент – какое-либо несогласие, мелкую раздражительность. Существует масса черт, которых у меня, несмотря на мой почтенный возраст, нет, но которые я наблюдаю у других. И мне понравилось, потому что это было весело, и одновременно с этим я как будто немножко озорничала. Образ тогда становился не трагедийным, а довольно жизненным, живым.

У меня было какое-то ощущение, что моя героиня испытывает не исчезнувшую тоску о любви, о преклонении ей, героине, в те времена, когда она была хороша. И поэтому развлечение собственными недостатками как бы примиряет ее с тем, что она не открывает своей тоски. Ее тоска… она почти нигде не выписана. Но ее следовало обязательно как-то прочувствовать. Это тоска или любовь, которая была когда-то, и она не позволяет никому плохо говорить о том человеке, которого она любила. Опять, в общем, что-то очень близкое мне. Хотя о моем любимом человеке никто ничего не говорит, но любовь живая.

И вот это живое чувство, которое, если проявится, будет выглядеть смешным в ее возрасте. Какая-то маленькая тайна, которая давала возможность, помимо ее капризов и неприятных черт, жить еще какой-то внутренней жизнью. Она умная женщина, поэтому она меня и увлекала.

Когда я думала о ее первом появлении в пьесе – в сцене на балу, я вспомнила о французском романсе, который поет Пиковая дама в опере. Это романс из оперы французского композитора Андре Гретри «Ричард Львиное Сердце», который П.И. Чайковский использовал в опере «Пиковая дама». И тогда я предложила: «Так как все-таки у нас звучит музыка Чайковского и постановка уже ассоциируется с оперой, то нельзя ли мне на балу, где моя героиня избалована вниманием, петь свой любимый французский романс?» И я его записала без всякого аккомпанемента, просто в техническом помещении, и как-то это пригодилось.

Потом режиссер мне сказал: «В конце она будет петь колыбельную». Колыбельную умирающему Германну. Хотя некоторые люди с такой трактовкой финала не согласны. А мне это очень понравилось, мне казалось, что Пиковая дама не рождена злодейкой.

Вот как писал о ней Пушкин: «Графиня ***, конечно, не имела злой души; но была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как и все старые люди, отлюбившие в свой век и чуждые настоящему».

И еще я подумала: это очень по-христиански, что смерть людей примиряет. Графиня умерла от страха, Германн не убил ее, у него же пистолет не был заряжен. Она на него не сердится, она его жалеет.

Поэтому, когда я пою колыбельную, для меня это очень органично. И мне кажется, что это органично и Пушкину, и вообще православию. Германн совершил, пусть мысленно, нехороший поступок, но Графиня его прощает и благословляет. В ее колыбельной мне чудились христианские мотивы. Для меня это очень дорого.