Нонна Голикова - Любовь Орлова: Годы счастья

15 марта 1940 года Любовь Орлова и Григорий Александров стали лауреатами Сталинской премии.

Репетиции, съемки, гастроли, поездки. Однако житейские проблемы, естественно, сопровождали их творческую жизнь и требовали своего разрешения. «Гагаринцам» тоже надо было уделять внимание. С 1932 по 1935 год маленькая Нонна (моя мама) с родителями уезжала в Монголию. Муж Нонны Петровны (мой дед) был командирован на первую советскую стройку в братской республике, где работал главным инженером. Там моя мама познакомилась с моим отцом – Юрием Александровичем Голиковым. Вернувшись в Москву, дед получил уже свои три комнаты в Мерзляковском переулке, в коммунальной квартире, где и поселился с семьей. А маленькая Нонна вдруг перестала быть маленькой и в 1937 году, восемнадцати лет от роду, вышла замуж. В этом же году она родила сына Васю. Из роддома их забирал в «мерседесе» шофер Орловой и Александрова Игнатий Станиславович Казарновский, который проработал у них до конца своей жизни – до 1960-х годов. Без него не обходилось ни одно семейное событие. Он же вез и меня с мамой из роддома в 1940 году. Итак, сестра стала дважды бабушкой! Она же и слышать не желала таких слов и для нас навсегда осталась просто Любочкой, сколько бы лет ей ни было.

В 1938 году Орлова и Александров получили квартиру на улице Немировича-Данченко в огромном доме с черным мраморным цоколем. Теперь этот дом весь в мемориальных досках, имена на которых – слава русской культуры. Квартира была с необыкновенно высокими потолками, четырехкомнатная и, главное, – своя. В одной из комнат Любочка поселила мать. Ни отца, ни Любови Николаевны, тетушки, к этому времени уже не было в живых.

В этой квартире было много интересного. Больше всего я запомнила огромную картину П. Вильямса. На фоне заснеженного деревенского пейзажа стоял почему-то, несмотря на зиму, в одном только костюме с галстуком высокий молодой человек – явный портрет Григория Васильевича. Рядом с ним – маленькая девочка лет шести-семи, в валенках, тулупе и платке, а в руках у нее – зеленый огурец. Я очень любила подолгу рассматривать эту необычную картину, в ней все было удивительно. И зеленый огурец среди белизны зимних сугробов, и раздетый золотоволосый красавец, и теплый свет окошек в избе, хотя на улице – белый день. Висела она в спальне Любови Петровны прямо над ее кроватью на фоне белой стены. Говорят, эта картина теперь находится в запасниках Третьяковской галереи. Но главным и несомненным центром притяжения в ее спальне было фантастической красоты овальное дамское зеркало. Оно стояло на туалетном столике в форме «бобика», которую так любила хозяйка этого дома. Зеркало было в раме из лепнины цветного саксонского фарфора. И чего только там не было! Пухлощекие золотоволосые босые ангелы, трубящие в золоченые трубы, гирлянды голубых незабудок, венки из пунцовых и розовых роз, пестрые бабочки с раскрытыми крыльями. Эти бабочки, которые, казалось, вот-вот вспорхнут и улетят и которых можно было потрогать руками, больше всего дразнили мое воображение. Вместе с квартирой в их жизни появилась и первая домработница.

В 1937 году И. В. Сталин подписал приказ выделить во Внукове, что по Киевской железной дороге, землю для Поселка писателей. Получили там участок и Орлова с Александровым.

Они вместе мечтали о будущем доме, о доме только для них. Был нанят шведский архитектор, но все закончилось тем, что Гриша сам с увлечением чертил и рисовал эскизы постройки. По ним мастерские «Мосфильма», где умели делать все, выполняли любые его пожелания. Правы англичане, утверждающие: «Мой дом – моя крепость». Так и должно быть. Своими прочными стенами, большими объемами и тишиной дом оградит их от всех и всего. И никто не будет нарушать их покой, привычки, уединение вдвоем.

В подмосковном поселке Внуково им выделили гектар светлой березовой рощи с изумрудной травой, с зарослями мощного орешника. Деревянный штакетник весело пестрил, не разрушая зеленой массы пейзажа. Только ворота с калиткой были сплошными, из широких досок, с козырьком красной черепицы. Такая же черепица накрывала и дом, спрятавшийся в глубине участка. От ворот вела широкая песчаная дорога, сворачивала налево – к крыльцу. Деревянные ступеньки обрамлены массивными и низкими оштукатуренными стенками. И вот она – дверь. На фоне белого фасада – темно-коричневая, тяжелая, дубовая. Ручка висит чугунная, кованая, в форме сердца. Над ней – маленькое окошечко. В него удобно посмотреть изнутри на пришедшего. И оно тоже в форме сердца. Знаки любви встречают вас уже на пороге. Коридор, налево – кухня и туалет, направо – две небольшие смежные комнаты. Коридор приводит в огромную, метров шестьдесят, гостиную. Слева – массивный и длинный мореного дуба стол с двумя во всю его длину дубовыми же темными скамьями. В торцах стола такие тяжелые и прочные квадратные табуреты. И стол, и скамьи, и табуреты опираются на дубовые ножки – тоже в форме сердец. Совершенным чудом воспринималось – как всплеск праздника и волшебства – окно в левой от входа стене. Двойная рама без переплетов, идеально прозрачные стекла – и перед тобой природой созданная картина. Белые стволы берез, зелень травы и листьев – все, что там, за окном. Но между оконными стеклами тоже прозрачно-стеклянные полочки. На них – целая коллекция фигурок разноцветного стекла. Животные, крошечные вазочки, цветы, рыбки. Со всех концов света, где только приходилось бывать, привозила их Любочка в дом. Венецианское стекло, чешское… Заморским нарядным цветным блеском парили маленькие цветные прозрачные фантазии на фоне русских берез перед глазами того, кто садился за стол. Только эта пестрая яркость и нарушала общий мягкий, почти строго двуцветный – бело-коричневый – колорит всего зала. Если же сесть за стол спиной к окну, то перед тобой открыто все пространство этого зала. Справа в мягкую белизну стены врезались открытые широкие полки мореного дуба с поблескивающей керамической и фаянсовой посудой. Внизу буфета ящики, дверцы. И – все те же кованые чугунные ручки-сердца.

Почти в центре зала, напротив входа, у стены коричневый, как правило молчаливый, рояль. (Он теперь живет в Доме-музее великого русского актера М. С. Щепкина.) А справа от входа, в дальнем углу, – сам домашний очаг. Камин, большой и темный, с беленым покатым дымоходом. На большой каминной полке – как напоминание о жизни иной, бурной и дальней – огромный макет старинного парусника. И без конца можно рассматривать крошечные иллюминаторы, канаты и якоря. А как уютно утопать в кресле или на диване матового голубовато-серого шелка у живого огня. Помню, я, уже будучи студенткой, сидя вот так у камина вместе со своими бабушками-сестрами, закурила. Они, ничего не сказав, переглянулись и, наверное, подумали о том, о чем подумал бы любой на их месте: о том, как быстротечно время… Они обе курили. Любочка курила мало и редко, а последние годы и вовсе бросила. Это были сигареты «Филип Моррис», белые с коричневым фильтром. Элегантнейшие пачки – белые с бронзой – она привозила из Парижа. У нас тогда еще не продавали даже болгарских сигарет. Бабушка курила знаменитые советские папиросы «Беломор». Эти папиросы стали неким знаком времени, неотъемлемым символом целого поколения русских женщин, переживших войну. Григория Васильевича помню курившим и трубку, и сигары. И я, как сейчас, вижу его – необыкновенно импозантного, сидящего в кресле, закинув ногу на ногу, вкусно затягивающегося, выпускающего красивый дым с резким запахом. Любочка этот запах не любила, морщилась, но только иногда позволяла себе чуть отмахнуться от этого непривычного вмешательства в ничем не замутненное и неслышное дыхание дома. А он очень любил открывать и показывать пестрые яркие коробки гаванских сигар. И еще коврик у камина ее раздражал, несмотря на то, что Гриша им безмерно гордился. Еще бы! Авторская работа самого Пикассо, его личный подарок. Любочка же, когда была уверена, что он не слышит, слегка пинала коврик: «Терплю только ради Гриши!» Абстрактные изыски ее традиционно настроенная натура органически не воспринимала. Приводило ее в ужас и еще одно творение того же всемирно известного гения: черное керамическое блюдо, на котором был изображен рыбный скелет в зловещих зеленоватых тонах. Нет, в своем доме ей не хотелось никаких экспериментов. И он, как видите, за очень немногим исключением был с ней совершенно согласен.