Нонна Голикова - Любовь Орлова: Годы счастья

Да, к Нонне Петровне стремились все. Ее дом, как правило, был полон друзей. Окутываясь облаком папиросного дыма, который то таял, то вспенивался вдруг густой вуалью, в своем деревянном креслице она сидела во главе стола на большой застекленной веранде, увитой диким виноградом. Стол всегда был накрыт, потому что из-за него либо только что встали, либо садились за обед, ужин или просто очередной раз собирались угостить вновь пришедшего. Не раз, когда бабушка заболевала и ей прописывали диету, она по утрам с отчаянно покорным лицом ела овсяную кашу на воде, а потом мы ловили ее на кухне с рюмкой коньяку и жареным бифштексом. Мы ругали ее, жаловались Любочке, та ахала и укоризненно хмурилась. Для нее диета и железная самодисциплина были чем-то совершенно непререкаемым. Кстати, мама говорила, что такое жесткое самоограничение в еде у Любови Петровны было продиктовано не столько соображениями сохранения фигуры, сколько болезнью поджелудочной железы. Наверное, это так и есть, потому что у бабушки, которая была отчаянным гурманом и любителем застолья, фигура до самого конца сохраняла свое изящество без всяких усилий с ее стороны. «Лучше умереть стоя, чем жить на диете!» – восклицала бабушка, и снова шумело ее застолье.

Как описать тот особый воздух, тот флер и дух добра, легкости и праздника, что трепетал, казалось, вокруг нее, незримо насыщая и вашу душу? Вот на большом блюде яркая клубника, изящно брошены цветы. «Ты знаешь, сегодня пасмурно и грустно. Давай порадуем Еву Яковлевну». И я шла с этим нарядным и праздничным подношением к соседке. Точно так же бабушка поздравляла и с ярким солнечным днем. И всегда находился предлог для красивого жеста внимания и ласки друзьям. А они с радостью откликались, и дом, и сад звучал их веселыми голосами. На террасе часто играли в преферанс. «Распишем пульку!» – раздавался бабушкин возглас. И – дым папирос, чай, пироги…

Перед террасой одно время была усыпанная песком площадка для крокета. И опять – возбужденные голоса, смех, мягкий деревянный стук шаров. Однажды – не на террасе, а в комнате – за столом, за рюмкой водки и неизбежным пирогом собрались Нонна Петровна, Любовь Петровна, мой отец, Фаина Раневская, Ева Яковлевна Милютина. «Я очень ценю твоего отца, – говорила мне как-то Люба. – У него потрясающее чувство юмора». Должна сказать, в той компании в этом смысле никто не уступал друг другу. Я услышала громовые раскаты хохота, вбежала в комнату, но тут же была выставлена. «Машенька, Машенька, иди в сад!» – замахали все на меня руками, задыхаясь от смеха. Могу себе представить, как щедры они были в шутках и юморе, столь соленом, вероятно, что он был недопустим для моих ушей подростка.

И – дорожки. Дорожки, дорожки, посыпанные песком. Их тщательно выпалывали, подметали, выравнивали. Вдоль дорожек сажали декоративные растения и цветы. Раневская тоже была включена как-то в эти сложные и важные процессы. Вот она с метлой в руке, и я слышу ее рыдающий и спотыкающийся о согласные голос: «Эта дорожка будет имени меня!» Теперь и след этой дорожки растаял в траве… Любочка любила этот праздничный мир своей сестры и нередко с молчаливой улыбкой присоединялась к компании друзей. Придет, улыбнется, пахнет ароматом духов. Ее и приветствовали нешумно и ласково. И вскоре и неизменно за ней приходил Григорий Васильевич. Его появление всегда вызывало взаимную серо-голубую вспышку их засиявших навстречу друг другу глаз. Мягкие раскаты его голоса – и ушли, даже несколько поспешно, словно недолгая эта разлука для них уже нестерпимо затянулась…

Однажды на бабушкину веранду поднялась целая компания нарядных женщин. Это были Раневская, Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф, ее мать Павла Леонтьевна Вульф и дочь Утесова Эдит. Они привели шестилетнего мальчика Алешу, сына Ирины Сергеевны. Теперь он заслуженный архитектор России и профессор Архитектурного института. Воспоминания о наших бабушках и по сей день связывают нас. Я все чаще запрещаю себе вспоминать тот мир и – не могу забыть. Мои бабушки… Они здорово испортили мне жизнь. Я думала – они, их жизнь – это норма. Увы, это оказалось исключением. После их ухода несовершенство мира стало как-то особенно очевидным. Любовь Петровна и Григорий Васильевич всегда были на «вы». А мне сразу сказали “ты”, и очень решительно. И я не была к этому готова…

Я так помню их всех. Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф. Изысканная, изящная, с неизменной сигаретой в откинутой руке. Элегантная, сдержанная. Она была приглашена Александровым в качестве режиссера по работе с актерами на фильм «Весна», и с тех пор они не только не расставались в работе, но и подружились. И это была не одна лишь общность творческих интересов, это было глубокое духовное родство людей одной породы. Они были похожи своим органичным умением сохранять определенную дистанцию между собой и миром, как бы держа некую оборону. Матушка Ирины Сергеевны Павла Леонтьевна Вульф была первой в истории заслуженной артисткой РСФСР. Она прославилась более всего в чеховском репертуаре, была верной последовательницей своего учителя – Веры Федоровны Комиссаржевской. Сухонькая, в черном, седые волосы подобраны наверх, сияющие светлые глаза, облако пудры. Павла Леонтьевна всячески старалась привить хорошие манеры своему внуку Алеше и мне. А мы – маленькие негодяи – нарочно, к ее ужасу, чавкали и толкались за столом. Павла Леонтьевна, как и положено в хороших домах, приготовила с детьми (мной и Алешей) концерт, который и был представлен (лето 1947 года) на газоне перед Любочкиной верандой. Мы пели, читали стихи, а потом сыграли басню «Стрекоза и Муравей». Здесь перед исполнителем роли Муравья стояла особенно трудная задача: необходимо было делать вид, что копаешь лопатой и при этом никоим образом не повредить безупречный газон. Я же, естественно, исполняла роль Стрекозы. У меня до сих пор сохранилась программка нашего детского представления, на которой рукой Павлы Леонтьевны нарисованы две белоствольные березы… Партер располагался на веранде, и нашими зрителями были: мое и Алешино семейства, Любовь Орлова и Григорий Александров, Фаина Раневская, Леонид Утесов с дочерью Эдит, Василий Иванович Лебедев-Кумач. Вот такой у нас был зрительный зал, и я свой, как теперь понимаю, единственный подлинный триумф запомнила навсегда…

Софья Ефимовна Прут, жена киносценариста Иосифа Прута, тогда уже с ним разведенная. Красиво лиловеющая седина крутых кудрей, стройность, живость и блеск ярких глаз. Она была особенно азартная преферансистка и излучала беспредельное обаяние женской красоты.

Ева Яковлевна Милютина обладала неподражаемым юмором и абсолютной готовностью откликнуться на любой его намек. Шарм и легкость при ее полноте делали Еву Яковлевну, которую трудно было назвать красавицей, неотразимо привлекательной. В 1920–1930-е годы она являлась звездой сатирических кабаре, в том числе и «Летучей мыши», и была высококлассной комедийной актрисой. Я никогда не забуду ее персонажа в «Клопе» Маяковского, поставленном Плучеком в Театре сатиры, который в конце 1950-х еще располагался на Бронной. В розовом коротком платье с огромным бантом ниже пояса, спиной к зрителю, опираясь на рояль, она этим самым бантом вытворяла немыслимые па в чарльстоне, и это было самым ярким моментом всего спектакля.