Наталья Громова - Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

“В его отношении к близким ему людям ни тени позы или литературного учительства (в те годы это в диковину) – просто доброта и деловитая заботливость, – писала Евгения Герцык в мемуарах. – Одного он выручал из тюрьмы и отправлял учиться к самым-то ортодоксальным немцам, ничуть не трагическим, другому – беспомощному писателю – сам тогда еще никому не известный, добывал издателя, помогал деньгами, разбирал семейные драмы. Все это без малейшей чувствительности. И сам он такой деловой, крепкими ногами стоящий на земле. Притронешься к его рукаву – добротность ткани напомнит о его бытовых корнях в киевском мануфактурном деле. Когда садится к столу – широким хозяйским жестом придвинет себе хлеб, масло, сыр… Сидит, так сидит. Так не похож на птичьи повадки иного поэта-философа: вот-вот вспорхнет… Во всем его облике простота и в то же время монументальность. Не раз при взгляде на него мне думалось о Микель-Анджело, то ли о резце его, то ли о самом одиноком флорентинце. Неужели ни один скульптор так и не закрепил его в глине и мраморе?” [151] Герцык Е. Лики и образы. С. 103.

Как уже говорилось выше, в 1904 году Варвара Григорьевна устроилась домашней учительницей в семейство Семёна Лурье, богача-мецената, страстно увлекающегося философией. Тогда же она встретилась с семнадцатилетним гимназистом Михаилом Шиком. Эта встреча перевернет как его, так и ее жизнь. Но тогда никто не мог себе такого даже представить. Их разделяла двадцатилетняя разница в возрасте, они были из абсолютно иных миров.

“Знакомство наше произошло так, – вспоминала о нем Варвара в специальной тетради, предназначенной его старшему сыну Сергею Шику. – Меня пригласили, зная с одной стороны мою охоту возиться с детьми, с другой – полную неспособность к сносному материальному устроению, заниматься с шестилетней девочкой Лилей (Л.В. Шик-Елагиной). Кроме Лили в семье этой оказалось два еще мальчика, в старших классах гимназии. Мне не пришло в голову расспрашивать о них. Я их почти не заметила, так как этот возраст у мальчиков меня никогда не интересовал. Девические 15–17 лет мне всегда казались чем-то благоуханным, весенне очаровательным. У мальчиков же угловатость и дисгармония их психики в этом возрасте не казались мне ни интересными, ни привлекательными.

В это время было напечатано в каком-то журнале мое переложение «Экклезиаста», в стихах. В семье <���…> попросили меня прочесть его.

– Я позову Мишеньку, – сказала Гизелла Яковлевна [152] Мать М.В. Шика. . – Я хочу, чтобы он с вами познакомился. Он такой стал дикий, совсем странный. И в гимназию неаккуратно ходит. Вдруг пропустит без всякой причины. И, что бы вы думали, стоит без всякой причины полдня у окошка, ко всем спиной, на вопросы не отвечает. Я серьезно боюсь, чтобы он не заболел психически. Я уже думала сводить его к Минору (врач-психиатр).

В этот вечер я увидела мальчика, странно тихого и, несмотря на какой-то налет меланхолии, странно светлого, с глазами, какие Розанов назвал бы трансцендентными. Их недетский, и даже неюношеский, а какой-то особый мудро проникновенный грустящий, отрешенный, ангельский взгляд, поразил меня, и сразу показался где-то, но не на этом свете, виденным. И взгляд, и голос я вспомнила (потусторонним воспоминанием) узнала сразу.

Но так далека была от привычек жизни мысль о чем-нибудь похожем на дружбу с полу ребенком, полу юношей, что я не включила его в круг знакомств и скоро о нем забыла.

Велико было мое удивление, когда, встретившись с ним однажды в вагоне конки (тогда трамваев еще не было) я услышала от него просьбу разрешить ему зайти ко мне. Я жила очень далеко от него, в другом конце города, и заходили ко мне лишь немногие близкие друзья. Тем более что я жила не у себя, а в чужой мне богатой еврейской семье. У меня была большая низкая комната в мезонине, с камином. Камин топился, когда пришел тихий мальчик с прекрасными глазами. Оказалось, что он не так уж молчалив. Он живо и умно, как взрослый вел беседу, стараясь разузнать, «что я люблю», спрашивал про огонь камина, про зиму, про снег. Потом говорил о Достоевском, о целях жизни, о страхе смерти и о желании ее. С удивлением я поняла, что могу и буду дружить с этим гимназистом, «Лилиным братом».

В бесконечной запутанности и мучительности моей личной жизни, как она в те годы сложилась, эта встреча почувствовалась мне, как помощь, как нездешний свет и дуновение иного мира. С этого дня он вошел в мою жизнь и внес в нее тот звездный свет, который озарил темную ночь моей души и затерявшиеся в безднах отчаяния пути ее восхождения [153] Семейный архив Шаховских-Шик. ”.

Михаил Шик был учеником 5-й Московской гимназии, которую окончил в 1905 году. Одноклассниками и близкими друзьями Шика были Георгий Вернадский, сын академика, впоследствии профессор русской истории в университете в Нью-Хевене, и Владимир Фаворский – знаменитый художник-график, академик, Дмитрий Поленов, сын художника, позднее директор музея в усадьбе Поленово, Василий Сахновский, известный режиссер. Однажды у Георгия Вернадского Михаил встретил Наталью Шаховскую [154] Дочь князя Дмитрия Ивановича Шаховского, создателя кадетской партии. В 1907 г. поступила на Высшие женские курсы в Москве. В 1913-м заболела туберкулезом легких. Лечилась в Крыму. , которую за ее фантастическую доброту и жертвенность называли “княгиня Марья” [155] Имеется в виду Мария Болконская, героиня романа Л.Н. Толстого “Война и мир”. .

Тогда Варвара встречалась с известным в Москве терапевтом Лавровым [156] О Лаврове почти ничего не удалось установить. Справочник “Вся Москва за 1917 год” упоминает М.И. Лаврова, врача, живущего в Мамонтовском переулке, 5. . Она писала в дневнике:

…было суждено пройти через светлую и радостную в начале, но мучительную и унизительную, в общем, четырех-летнюю брачную связь. Он скрыл от меня свою жену и детей, я считала его свободным. На этой почве, среди его лжи, расцвели ужасные тернии взаимного недоверия, требовательности, обиды, эгоизма. Мы виделись два раза в неделю (он был ужасающе завален работой) и жили жизнью супругов, но в нашей связи кипела уже, как смола преисподней, вражда, осуждение, почти презрение иногда. И всегда непонимание, всегда боль. После одного из таких свиданий я уехала в Воронеж. И больше мы не встречались.

О ее состоянии говорят письма подруге весной 1904 года:

…Живу среди каких-то бондарных и экипажных заведений, чайных, трактиров. Рада, что не вижу поэзии вечеров северной весны. Четыре года тому назад я каждый вечер в это время ходила на один из мостов и смотрела на Кремль. Небо за ним было ярко и нежно зелено-синее, известное только в Москве, башни стояли, как видения древности, как сон сказочной, отошедшей в вечность действительности. И в душе была фантастическая сказка, гордая, еще далекая от воплощения и нежная, как музыка. О, что сделало из нее время, действительность, и я сама.