Павел Басинский - Лев Толстой. Свободный Человек

Он хотел отправить Зинаиде письмо с Кавказа, но… не знал ее отчества — Модестовна. Так, ничем, и закончилась эта первая в жизни Толстого история любви.

Оказавшись в казачьей станице Старогладковской, где служил Николенька, он 30 мая 1851 года пишет в дневнике: «Как я сюда попал? Не знаю. Зачем? Тоже…»

Тем не менее некоторые из его мечтаний оправдались. Природа Кавказа пленила Толстого. Особенно горы! «Вдруг он увидал, шагах в двадцати от себя, как ему показалось в первую минуту, чисто-белые громады с их нежными очертаниями и причудливую, отчетливую воздушную линию их вершин и далекого неба. И когда он понял всю даль между им и горами и небом, всю громадность гор, и когда почувствовалась ему вся бесконечность этой красоты, он испугался, что это призрак, сон. Он встряхнулся, чтобы проснуться. Горы были всё те же… “Теперь началось”, — как будто сказал ему какой-то торжественный голос…» («Казаки»).

Но сама станица Старогладковская была расположена в низине, горы оттуда не просматривались. Офицерские же нравы были не столько суровые, сколько грубые. Здесь офицер вполне мог сказать другому: «Здравствуй, морда!»

«Офицеры все, — писал Толстой тетушке, — совершенно необразованные, но славные люди и, главное, любящие Николеньку». Но Николай был здесь своим, а его младшему брату пришлось привыкать к новым отношениям.

«Какой-то офицер говорил, что он знает, какие я штуки хочу показать дамам, и предполагал только, принимая в соображение свой малый рост, что, несмотря на то, что у него в меньших размерах, он такие же показать может» (дневниковая запись от 4 июля 1851 года).

На Кавказе были разжалованные в рядовые из офицеров, лишенные дворянства за уголовные или политические преступления. Их собирательный образ Толстой дал в рассказе «Из кавказских воспоминаний. Разжалованный». Это солдат Гуськов — неприятный и даже отвратительный, хотя и жалкий, тип. Это другой взгляд на «бедного», «маленького» человека, нежели тот, что был принят в русской литературной традиции. Гуськов вызывает жалость, но не сострадание. Он выманивает у незнакомых офицеров деньги на водку, на карточную игру. Он старается быть с ними запанибрата, но при этом постоянно заискивает.

Одним из прототипов Гуськова был Александр Матвеевич Стасюлевич, разжалованный за неизвестный проступок, который он совершил, будучи начальником караула тифлисской тюрьмы. По одной версии, он за взятку помог бежать нескольким заключенным. По другой — его подчиненные отпускали по ночам закоренелых бандитов, которые грабили и убивали в ночном Тифлисе, а добычей делились с охраной. Он был родным братом известного историка и журналиста М. М. Стасюлевича, впоследствии редактора журнала «Вестник Европы», в котором печатались И. С. Тургенев, И. А. Гончаров, А. Н. Островский, М. Е. Салтыков-Щедрин, П. Д. Боборыкин и другие писатели. А вот его брат, пройдя рядовым Кавказскую и Крымскую кампании и вернув себе офицерский чин, неожиданно покончил с собой довольно странным образом: вошел в реку в меховой шубе и утонул.

Другими прототипами Гуськова были Александр Иванович Европеус и Николай Сергеевич Кашкин — участники кружка Петрашевского, в котором состоял и Федор Михайлович Достоевский. Во время службы Толстого на Кавказе Достоевский отбывал наказание на каторге в Омске. Так, косвенным образом, пересеклись судьбы двух великих русских писателей.

Служба Толстого на Кавказе, где он провел два с половиной года (с июня 1851-го по январь 1854-го), оставляет сложное впечатление. Кавказские очерки (кроме «Разжалованного» — «Набег», «Рубка леса», «Дяденька Жданов и кавалер Чернов», «Как умирают русские солдаты») сильно отличаются от того, что Толстой затем написал в осажденном Севастополе. За исключением патетического рассказа о том, «как умирают русские солдаты», очерки написаны скорее в критическом ключе, несмотря на то, что Толстой был убежден в справедливости Кавказской войны.

Но он чувствовал, что своя правда есть и у горцев. Жестокая тактика войны с планомерным вытеснением местного населения с плодородных земель в бесплодные ущелья с разорением аулов и вырубкой лесов, которые могли быть удобными местами для засад, едва ли могла нравиться Толстому. Да, он понимал, что «в войне русских с горцами справедливость, вытекающая из чувства самосохранения, на нашей стороне. Ежели бы не было этой войны, что бы обеспечивало все смежные богатые и просвещенные русские владения от грабежа, убийств, набегов народов диких и воинственных?» (черновой вариант очерка «Набег»). К тому же горцев искусно поддерживали Англия и Турция, у которых имелись свои интересы в этом регионе.

Но Толстой не был политиком, да, в сущности, не был и военным по своей природе. Постепенно он привыкал к походному быту и даже стал находить в нем приятные стороны: охота, вольная жизнь, наслаждение природой… Толстого привлекали простые отношения между людьми, ежедневно подвергавшимися смертельной опасности. В среде солдат и офицеров он открыл немало прекрасных и мужественных людей. Например, батарейный командир Алексеев, с которым он переписывался еще девять лет после службы на Кавказе, или уральский казак Хилковский, «старый солдат, простой, но благородный, храбрый и добрый», или молодой офицер Буемский, послуживший прототипом прапорщика Аланина в очерке «Набег», а возможно, и Пети Ростова в «Войне и мире».

Но обратимся к «Набегу», где описывается один из карательных походов против горцев, в котором участвовал Толстой. На его глазах нелепо погибает тот самый «хорошенький прапорщик» Аланин, который «беспрестанно подъезжал к капитану и просил его позволения броситься на ура…».

«— Мы их отобьем, — убедительно говорил он, — отобьем.

— Не нужно, — кротко отвечал капитан, — надо отступать».

При взятии чеченского аула русские не встретили сопротивления, но при отступлении в первом же перелеске попали в засаду. Вот почему мальчишка так рвался в бой… Ему не терпелось принять участие в настоящем деле! Он еще не понимал настоящей тактики. Он хотел справедливой войны!

«Прекрасные черные глаза его блестели отвагой».

Когда прапорщик умирал, «он был бледен, как платок, и хорошенькая головка, на которой заметна была только тень того воинственного восторга, который одушевлял ее за минуту перед этим, как-то странно углубилась между плеч и спустилась на грудь…».

Перед этим он спас козленка, которого хотели зарезать казаки в ауле. Жалобное блеяние козленка он принял за плач ребенка и бросился на его защиту!

«— Не трогайте, не бейте его! — кричал он детским голосом».

Кавказские очерки Толстого содержат немало сцен насилия, в том числе над своими же солдатами. В незавершенном очерке «Дяденька Жданов и кавалер Чернов» рассказывается о рекруте из Саратовской губернии. Паренька били все кому не лень за то, что этот «дурачок» не умел служить. «Его били на ученье, били на работе, били в казармах. Кротость и отсутствие дара слова внушали о нем самое дурное понятие начальникам; а у рекрутов начальников много: каждый солдат годом старше его мыкает им куда и как угодно… Его выгоняли на ученье, — он шел, давали в руку тесак и приказывали делать рукой так, — он делал, как мог, его били — он терпел. Его били не затем, чтобы он делал лучше, но затем, что он солдат, а солдата нужно бить. Выгоняли его на работу, он шел и работал, и его били, били опять не затем, чтобы он больше или лучше работал, но затем, что так нужно… Когда старший солдат подходил к нему, он снимал шапку, вытягивался в струнку и готов был со всех ног броситься, куда бы ни приказали ему, и, ежели солдат поднимал руку, чтоб почесать в затылке, он уже ожидал, что его будут бить, жмурился и морщился…»