Павел Басинский - Лев Толстой. Свободный Человек

А пока 20 января 1854 года он едет из Старогладков-ской в Старый Юрт в надежде получить Георгиевский крест. Однако его не представили к награде. Толстой покидает Кавказ обычным солдатом и без «Георгия». Только в Туле из газеты «Русский инвалид» он узнает, что еще 9 января 1854 года был произведен в самый нижний офицерский чин — прапорщика. Не слишком завидная карьера после двух с половиной лет на войне!

Однажды он чудом избежал смерти. Об этой истории он рассказывал личному врачу Душану Маковицкому в присутствии жены Софьи Андреевны.

«— Ехали мы в Грозный, шла этот раз оказия, солдаты идут спереди и сзади, и я ехал с моим кунаком Садо — мирным чеченцем.

— И с Полторацким, — добавила Софья Андреевна.

— И перед тем я только что купил кабардинскую лошадь — темно-серую, с широкой грудью, очень красивую, с огромным прбездом (знаете, что такое прбезд? Что рыси равно; ходак — такую лошадь зовут ходаком) — но слабую для скачек. А сзади ехал Садо на светло-серой лошади, ногайской, степной (там были ногайцы-татары) — была на длинных ногах, с кадыком, большой головой, поджарая, очень некрасивая, но резвая. Поехали втроем. Садо кричит мне: “Попробуй мою лошадь”, и мы пересели. И тут очень скоро после того выскочили из лесу, с левой стороны, на нас человек восемь—десять и кричат что-то по-своему. Садо первый увидал и понял. Полторацкий на артиллерийской лошади пустился скакать назад. Его очень скоро догнали и изрубили. У меня была шашка, а у Садо ружье незаряженное. Он им махал, прицеливался и таким способом уехал от них. Пока они переговаривались с Садо, я ускакал на лошади, а он за мной. Меня спас особенный случай — что я пересел на его лошадь».

Что он думал и чувствовал, когда покидал Кавказ простым солдатом? Его старший брат Сергей, прослужив в гвардии год и ведя там весьма привольный образ жизни, вышел в отставку в чине капитана. Толстой покидал Кавказ в смятенных чувствах.

Вот что он пишет в дневнике 7 июля 1854 года в Бухаресте:

«Что я такое? Один из четырех сыновей отставного подполковника, оставшийся с 7-летнего возраста без родителей под опекой женщин и посторонних, не получивший ни светского, ни ученого образования и вышедший на волю 17-ти лет, без большого состояния, без всякого общественного положения и, главное, без правил; человек, расстроивший свои дела до последней крайности, без цели и наслаждения проведший лучшие годы своей жизни, наконец, изгнавший себя на Кавказ, чтоб бежать от долгов и, главное, привычек, а оттуда, придравшись к каким-то связям, существовавшим между его отцом и командующим армией, перешедший в Дунайскую армию 26 лет, прапорщиком, почти без средств, кроме жалования (потому что те средства, которые у него есть, он должен употребить на уплату оставшихся долгов), без покровителей, без уменья жить в свете, без знания службы, без практических способностей; но — с огромным самолюбием!»

Толстой беспощадно казнит себя. Он и «дурен собой», и «нечистоплотен», и «раздражителен», и «скучен для других», и «нескромен», и «нетерпим», и «стыдлив, как ребенок». Он «почти невежда». Он «невоздержан», «нерешителен», «непостоянен», «глупо тщеславен» и «пылок, как все бесхарактерные люди». Он «не храбр». Он «ленив». Впрочем, он «умен», но «ум мой еще никогда не был ни на чем основательно испытан». Впрочем, он «честен» и любит «добро», «сделал привычку любить его». Но при этом «так честолюбив», что «боюсь, я могу выбрать между славой и добродетелью первую, ежели бы мне пришлось выбирать».

С одной стороны, осознание своих недостатков — огромный прогресс на пути их преодоления. С другой — человек, находящийся в состоянии непрерывного самобичевания, неспособен к практической деятельности. Это свое состояние Толстой описал в дневнике 4 июля 1851 года, в самом начале кавказской службы: «Я, когда просыпаюсь, испытываю то, что трусливая собака перед хозяином, когда виновата». И вот, спустя три года, ничего не изменилось! Невольно напрашивается мысль, что лучшим выбором для молодого Толстого было пойти в монахи. Там, под руководством сильного духовного наставника, он мог бы найти себя. Но эта мысль ни разу не встречается в его дневнике. Вместо этого он опять идет на войну. После службы в Румынии, где едва он не принял участие в штурме турецкой крепости Силистрия (штурм отменили за час до его начала), он оказывается в осажденном Севастополе.

Появление в Крыму, близ Евпатории, англо-франко-турецких войск 2 сентября 1854 года глубоко взволновало Толстого. «Высадка около Севастополя мучит меня», — пишет он, находясь в Кишиневе. И подает рапорт о переводе в Крым.

Происходит то, чего с ним не случилось на Кавказе. Он испытывает патриотический подъем.

Причинами тому были и коварство Англии и Франции, вместе с турками высадившихся в Крыму, и череда поражений русской армии еще на Балканах из-за слабого командования и плохой технической оснащенности. Почти во всех военных стычках русские теряли в разы больше солдат, чем их противники. Командный же состав русской армии, по мнению Толстого, страдал двумя главными недостатками — «самоуверенностью и изнеженностью». И, наконец, третьей причиной были известия о жестокости турок на захваченных ими землях. Эти известия он получал еще на Кавказе, а по прибытии в Дунайскую армию лично убедился в этом. В письме, адресованном Т. А. Ёргольской, он пишет: «По мере того, как мы покидали болгарские селения, являлись турки и, кроме молодых женщин, которые годились в гарем, они уничтожали всех. Я ездил из лагеря в одну деревню за молоком и фруктами, так и там было вырезано почти всё население».

Болгары целыми деревнями уходили вместе с русской армией, желая принять русское подданство, и это создавало серьезные трудности для отступавших войск. Командующий Дунайской армией князь Михаил Дмитриевич Горчаков, которого Толстой глубоко уважал, в отличие от многих других командиров, и адъютантом которого мечтал стать, вынужден был «отказать тем, которые приходили последними». Князь «предлагал им бросить телеги и скотину, обеспечивая им пропитание до прихода их в Россию, оплачивал из собственных денег частные суда для их переправы, словом, делал, что мог, в помощь этим несчастным», — пишет Толстой своей тетушке.

Но и после того, что он видел на Кавказе и на Балканах, его продолжала привлекать красота войны. Он сообщает об этом тетушке из Бухареста даже с некоторым изумлением: «По правде сказать, странное удовольствие глядеть, как люди друг друга убивают, а между тем и утром и вечером я со своей повозки целыми часами смотрел на это. И не я один. Зрелище было поистине замечательное, и, в особенности, ночью… В первую ночь, которую я провел в лагере, этот страшный шум разбудил и напугал меня; думая, что это нападение, я поспешил велеть оседлать свою лошадь; но люди, проведшие уже некоторое время в лагере, сказали мне, что беспокоиться нечего, что и канонада такая, и ружейная стрельба вещь обычная, прозванная в шутку “Аллах”. Я лег, но не мог заснуть и стал забавляться тем, что, с часами в руках, считал пушечные выстрелы; насчитал я 100 взрывов в минуту». Толстой хладнокровно замечает, что эта война похожа на «соревнование», «кто больше потратит пороха», а между тем «тысячами пушечных выстрелов было убито самое большее человек 30 с той и другой стороны».