Павел Басинский - Лев Толстой. Свободный Человек

Во время суточных дежурств на бастионе Толстой вел себя чрезвычайно храбро и даже, по воспоминаниям сослуживцев, излишне «молодечествовал». Он придумал для себя забаву проходить перед жерлом орудия за секунды между зажжением фитиля и вылетом ядра. После дежурств он отправлялся на свою квартиру в центр Севастополя и писал «Юность» и первый из трех севастопольских очерков — «Севастополь в декабре месяце».

Публикация этого очерка в некрасовском «Современнике» вызвала настоящий фурор среди читающей публики, в литературных кругах и при дворе. Существует легенда, что Александр II отправил в Крым курьера с приказом перевести талантливого офицера в более безопасное место. Якобы над этим очерком рыдал и юный цесаревич — будущий Александр III.

Плакал над ним и Тургенев. «Статья Толстого о Севастополе — чудо! — пишет он из Спасского Ивану Ивановичу Панаеву. — Я прослезился, читая ее, и кричал ура!.. Статья Толстого произвела здесь фурор всеобщий».

Севастопольские очерки Толстого важны еще и тем, что писались непосредственно в центре событий. Второй очерк — «Севастополь в мае» — написан за несколько дней в июне 1855 года. Третий и последний очерк — «Севастополь в августе 1855 года» — был начат также в Крыму уже после падения Севастополя, а закончен в Петербурге. Он вышел в первом номере «Современника» за 1856 год. Так появился цикл, сегодня известный как «Севастопольские рассказы».

Это были репортажи с места сражения. Но именно в них Толстому удалось воплотить сразу две свои мечты. После неудачи с «Военным листком» он тем не менее стал знаменитым военным журналистом и в то же время одним из самых известных русских писателей.

Толстой находился в осажденном Севастополе до последнего дня. 28 августа 1855 года, когда город уже превратили в дымящиеся руины, он отмечал день рождения. Ему исполнилось 27 лет.

«Я плакал, когда увидел город, объятый пламенем, и французские знамена на наших бастионах», — писал он Ёргольской.

В первых числах ноября Толстой выехал из Крыма в Петербург в качестве курьера. «За отличную храбрость и примерную стойкость, оказанные во время усиленного бомбардирования», он был награжден орденом Святой Анны 4-й степени, но всё еще оставался подпоручиком. Чин поручика ему присвоили только 26 марта 1856 года уже в Петербурге. В приказе о производстве было отмечено: «За отличную храбрость и мужество, оказанные в деле 4 августа у Черной речки». В том деле, где он, по иронии судьбы, ни разу не стрелял.

Во время стояния на реке Бельбек в марте 1855 года Толстой записывает в дневнике:

«Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле».

Церковные критики Толстого часто приводят это высказывание как образец религиозной гордыни. В самом деле, молодой человек задумал основать не что-нибудь, а «новую религию»! При этом не замечают, что, перед тем как сделать эту запись, Толстой, по-видимому, причастился у армейского священника (отсюда «разговор о божественном и вере»). Так считает, например, исследователь религиозных взглядов священник Георгий Ореханов. Если так, это значит, что Толстой к исповеди подошел не формально и имел продолжительный разговор с батюшкой. Но куда более важно другое обстоятельство — когда сделана эта запись. Во время войны.

В первом же севастопольском очерке (он начат как раз в марте 1855 года) Толстой описывает не только мужество солдат и офицеров, но и страшные факты. Он рассказывает о здании Дворянского собрания, где расположились хирурги и солдатам ампутировали конечности в непрерывном режиме.

«Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания…»

При выходе из собрания «вид чистого неба, блестящего солнца, красивого города, отворенной церкви и движущегося по разным направлениям военного люда скоро приведет ваш дух в нормальное состояние легкомыслия, маленьких забот и увлечения одним настоящим».

Тут же происходят похороны офицера, «с розовым гробом и музыкой и развевающимися хоругвями; до слуха вашего долетят, может быть, звуки стрельбы с бастионов, но это не наведет вас на прежние мысли; похороны покажутся вам весьма красивым воинственным зрелищем, звуки — весьма красивыми воинственными звуками, и вы не соедините ни с этим зрелищем, ни с этими звуками мысли ясной, перенесенной на себя, о страданиях и смерти, как вы это сделали на перевязочном пункте».

А на Волынском редуте «одна бомба падала за другой. Никто не приходил и не выходил, мертвых раскачивали за ноги и за руки и бросали за бруствер» (запись в дневнике). А у матроса на четвертом бастионе взрывом бомбы была «вырвана часть груди», «на забрызганном грязью лице его видны один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении».

«“Это вот каждый день этак человек семь или восемь”, — говорит морской офицер, отвечая на выражение ужаса, выражающегося на вашем лице, зевая и свертывая папиросу из желтой бумаги».

Мысль Толстого о «практической религии» не была порождением холодного ума. Но при этом он мучительно пытался разумом понять происходящее. И запись в дневнике заканчивается словами, которые не замечают его церковные критики: «Действовать сознательно к соединению людей с религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня…»

Двадцать шестого ноября 1856 года Толстой вышел в отставку.

На этом была закончена его военная карьера.

Он, наконец, сделал первый серьезный, осознанный выбор. Он становится писателем.

Всё подталкивало его к этому: и стремительный рост его литературной популярности, и то поистине дружеское расположение, с которым его приняли в столице самые известные литераторы того времени.

Достаточно сказать, что в Петербурге Толстой сразу же остановился на квартире Тургенева, главного литературного авторитета и самого известного русского писателя, с которым до этого был знаком лишь заочно.

Третьего октября 1855 года, когда Толстой еще находился в Крыму, Тургенев написал ему письмо, в котором благодарил за посвящение ему рассказа «Рубка леса» («ничего еще во всей моей литературной карьере так не польстило моему самолюбию»); всячески превозносил его талант; опасался за его жизнь — как бы не погиб! — и настоятельно советовал оставить армию и целиком посвятить себя литературе. Он выражал готовность лично приехать к нему из Петербурга в Тульскую губернию, чтобы познакомиться. Но писалось это не в Петербурге, куда Тургенев только собирался поехать, а в имении родной сестры Толстого, Маши. Тургенев, несомненно, испытывал к Марии Николаевне более чем дружеские чувства. И когда она потом развелась с мужем, некоторое время между ней и Тургеневым существовал платонический роман, который, впрочем, окончился ничем — Тургенев всю жизнь оставался преданным певице Полине Виардо. В будущем Толстой не простит Тургеневу этого «романа» с его любимой сестрой.