Павел Басинский - Лев Толстой. Свободный Человек

Париж переполняет его самыми разными впечатлениями.

Здесь много русских, в том числе и родственников: Трубецкие, Мансуровы, Мещерские… Здесь живет и Тургенев, с которым они еще не рассорились окончательно. Толстой встречается с ним каждый день. Вместе посещают концерт Полины Виардо. Тургенев продолжает с добродушной иронией наблюдать за литературным «племянником». В письмах друзьям и знакомым он обязательно упоминает Толстого и расхваливает его как главную надежду русской литературы. Вместе они отправляются в Дижон, селятся в одной гостинице. Февраль, холодно… Тургенев пишет Павлу Васильевичу Анненкову, что они с Толстым сидят «не близ камина, но в самом камине, на самом пылу огня».

Толстой прожил в Париже два месяца. И бежал из него. Все приятные впечатления рухнули в один день, 25 марта, когда он увидел публичную казнь на гильотине. Казнили Франсуа Рише, закоренелого преступника, виновного в убийстве и кражах. В этой казни не было ничего необычного. Больше того, многие правоведы того времени, в том числе и русские, считали публичную казнь более «нравственным» актом, нежели убийство в застенках или на закрытых тюремных дворах. В случае публичной казни ответственность за нее брали на себя не только судьи и палачи, но и городское общество.

Но Толстой увидел в этом совсем другую мораль.

В дневнике он пишет: «Больной встал в 7 час. И поехал смотреть экзекуцию. Толстая, белая, здоровая шея и грудь. Целовал Евангелие и потом — смерть, что за бессмыслица!»

На следующий день он спешно покидает Париж. В письме В. П. Боткину объясняет это внезапное решение: «Я видел много ужасов на войне и на Кавказе, но ежели бы при мне изорвали в куски человека, это не было бы так отвратительно, как эта искусная и элегантная машина, посредством которой в одно мгновение убили сильного, свежего, здорового человека… А толпа отвратительная, отец, который толкует дочери, каким искусным удобным механизмом это делается, и т. п. Закон человеческий — вздор! Правда, что государство есть заговор не только для эксплуатации, но главное для развращения граждан».

В этом же письме Толстой делает для себя принципиальный вывод: «…никогда не буду служить нигде никакому правительству».

И замечает: «…жизнь французская и народ мне нравятся, но человека ни из общества, ни из народа, ни одного не встретил путного».

Из Парижа он отправляется в Швейцарию. Женева, Кларан. Виды Женевского озера и горы, куда он несколько раз поднимался, восхищают его, связываясь в памяти с картинами прозы любимого Руссо. Но в Люцерне (позже он напишет рассказ «Люцерн») Толстого вдруг охватывает мистический страх, возможно, предвестник «арзамасского ужаса». Он пишет в дневнике: «Ночь чудо. Чего хочется, страстно желается? не знаю, только не благ мира сего. И не верить в бессмертие души! — когда чувствуешь в душе такое неизмеримое величие. Взглянул в окно. Черно, разорванно и светло. Хоть умереть. Боже мой! Боже мой! Что я? и куда? и где я?»

Из Швейцарии — в Германию. Там он опять пускается во все тяжкие. В Баден-Бадене за ночь игры в рулетку проиграл три тысячи рублей. Пишет письмо Тургеневу с просьбой выслать 500 франков. Тот едет спасать Толстого и находит его в Баден-Бадене в ужасающем состоянии, о чем сообщает в письме Боткину. Мало того что он проиграл все деньги, но еще и заболел сильным… (название болезни в публикации письма благоразумно опущено). Одновременно ему пришло письмо от Сергея, где сообщалось, что сестра Маша ушла от мужа, узнав о его многочисленных связях с другими женщинами. В дневнике Толстой пишет, что эта новость «задушила» его.

Он мчится в Россию спасать сестру. Через Франкфурт, Дрезден, Берлин добирается до Штеттина, а оттуда пароходом в Кронштадт. Впрочем, в Дрездене он успел посетить картинную галерею, где его «сразу сильно тронула» «Сикстинская мадонна» Рафаэля. Литографию с этой картины потом подарит ему тетушка, фрейлина царского двора Александра Андреевна Толстая, с которой он познакомился в этой первой заграничной поездке. Эта картина и сегодня находится на стене в яснополянском кабинете Толстого.

Но что он мог сделать для сестры? Распущенный образ жизни ее мужа Валериана не был секретом ни для кого. Свояченица Толстого Татьяна Андреевна Кузминская в 1924 году писала литературоведу Мстиславу Александровичу Цявловскому, готовившему к изданию ее мемуары: «Муж Марии Николаевны был невозможен. Он изменял ей даже с домашними кормилицами, горничными и пр. На чердаке в Покровском найдены были скелетца, один-два новорожденных».

В конце концов Мария Николаевна заявила мужу: «Я не хочу быть старшей султаншей в вашем гареме».

Но это был XIX век. Женщина, ушедшая от мужа, да еще с тремя детьми, становилась персоной нон грата в светском обществе. Вспомним, как Анна Каренина уговаривала Долли не разводиться со Стивой, который грешил тем же, что и Валериан Толстой. Развод в то время был крайне сложной процедурой. К тому же Валериан до 1864 года не давал Марии развода.

Специально для сестры и ее детей Толстой снимал в Москве квартиру и некоторое время жил вместе с ними. И его второе заграничное путешествие отчасти было связано с необходимостью вывезти сестру в Европу, где ее «позор» не был бы бельмом на глазу светского общества.

Но, по-видимому, у самой Марии Николаевны был довольно авантюрный характер. Во французском курортном городке Экс-ле-Бене она познакомилась со шведским моряком Гектором де Кленом, простудившимся в плавании, заболевшим ревматизмом и приехавшим лечиться. Клен был красив, но болезнен — всегда ходил в теплых башмаках и с палкой. Их дружба перешла в пылкую любовь. Три зимы они провели в Алжире. 8 сентября 1863 года Мария произвела на свет незаконнорожденную дочь Елену.

После смерти Валериана Мария Николаевна переехала в Покровское, серьезно занялась хозяйством. Дети подрастали. В 1871 году ее дочь Елизавета Валериановна вышла замуж за князя Леонида Дмитриевича Оболенского. Спустя четверть века их сын Николай Леонидович женится на самой любимой дочери Толстого, Марии, которая приходилась своему супругу… троюродной теткой. Так причудливо переплетались родственные связи дворянских семей того времени.

Выдав замуж обеих законных дочерей, Мария Николаевна часто ездила за границу. В 1873 году умер Клен. Она тяжело переживала его смерть и всерьез подумывала о самоубийстве. Тогда-то и появилось ее письмо брату Льву, навеянное чтением выходившей в свет частями в «Русском вестнике» «Анны Карениной»: «Боже, если бы знали все Анны Каренины, что их ожидает, как бы они бежали от минутных наслаждений, потому что всё то, что незаконно, никогда не может быть счастием…»