Павел Басинский - Лев Толстой. Свободный Человек

Он выполнил свое обещание — задержал публикацию письма на два месяца. Но отныне «Крейцерова соната» и всё, что было написано им после 1881 года, и всё, что будет написано в будущем, отнималось у жены и передавалось всем…

«Freedom is not free», — говорят американцы. Буквальный перевод: «Свобода не бывает свободной». Правильный перевод: «Свобода не дается даром».

Отречение Толстого от собственности и его отказ от литературных прав на все произведения, написанные после духовного переворота, возможно, и освобождали его от «зла» собственности и денег, но в то же время порождали тяжелые семейные проблемы.

Толстой ведь не ушел из дома. Он продолжал жить с женой, которая не разделяла его новых убеждений. И волей-неволей пользовался и своей бывшей собственностью (Ясная Поляна, дом в Хамовниках), и деньгами, которые получала жена от его сочинений.

К тому же дом Толстых всегда был гостеприимным или, как говорили в народе, хлебосольным. Здесь любили гостей и были рады их принять, хорошо попотчевать и даже оставить жить на неопределенное время.

Редкие обед или ужин в Ясной Поляне и Хамовниках проходили без участия гостей.

Кто только не побывал в московском доме Толстых в Хамовниках! Художники Репин и Ге, скульптор Трубецкой, литераторы Фет, Чехов, Горький, философы Страхов и Соловьев, композиторы Рубинштейн, Римский-Корсаков, Рахманинов, Скрябин. И это не считая постоянных визитов родственников, друзей семьи, товарищей и подруг сыновей и дочерей.

Автор книги «Дом в Хамовниках» А. И. Опульский пишет:

«Завтракали Толстые около часа дня, обедали в шесть, к вечернему чаю собирались к девяти. Стол сервирован к обеду на 12 персон. Вокруг стола и около стен — венские стулья. Хозяйка дома Софья Андреевна сидела во главе стола, спиной к окну. Напротив нее — старший сын Сергей Львович, слева от нее — младший сын Ванечка, направо — младшая дочь Саша. Лев Николаевич обычно садился возле Ванечки, рядом с ним — дочери Татьяна и Мария, а напротив — сыновья Илья, Лев, Михаил и Алексей. Впрочем, своей семьей садились за стол редко: всегда бывали гости.

Во время обеда перед Софьей Андреевной ставилась миска с мясным супом, а с левой стороны стопка глубоких тарелок. Она стоя разливала суп в тарелки, а лакей разносил и ставил их перед сидевшими за столом на мелкие тарелки.

Вина к семейному столу не подавали, но всегда стоял графин с водой и стеклянный кувшин с домашним квасом».

А вот что вспоминала издательница журнала «Северный вестник» Любовь Гуревич: «Я так ясно вижу его (Толстого. — П. Б.), когда он сидит за длинным обеденным столом, жует хлеб уже беззубым ртом, рассказывает что-нибудь и смеется… Когда все бывали в сборе, за обедом бывало весело и шумно. Шутили, дразнили друг друга, играли в почту. Подростки хохотали во всё горло, до крика… Иногда тут же начинался какой-нибудь серьезный спор».

Но это был всё-таки «фасад» жизни семьи либо, продолжая архитектурные сравнения, ее «гостиная» или «столовая». А что происходило за «фасадом» и в других «комнатах»?

В начале восьмидесятых после переезда в Москву Толстой чувствует себя страшно одиноким в семье. Никто не разделяет его убеждений. Дочери Таня и Маша, которые вскоре станут его соратницами (особенно Маша), еще слишком юные, чтобы понять его. Маша — белокурый, болезненный подросток, а Таня — привлекательная девушка, которая увлечена балами и нарядами, в чем ее при таком юном возрасте трудно упрекнуть. Вот она пишет в дневнике:

«Недавно папá вечером спорил с мамá и тетей Таней (Кузминской. — П. Б.) и очень хорошо говорил о том, как он находит хорошим жить, как богатство мешает быть хорошим — уж мамá нас гнала спать, и мы с Маней и тетей Таней уж уходили, но он поймал нас, и мы простояли и говорили почти целый час. Он говорит, что главная часть нашей жизни проходит в том, чтобы стараться быть похожей на Фифи Долгорукую (великосветскую барышню. — П. Б.), и что мы жертвуем самыми хорошими чувствами для какого-нибудь платья. Я ему сказала, что я со всем этим согласна и что я умом всё это понимаю, но что душа моя остается совсем равнодушной ко всему хорошему, а вместе с тем так и запрыгает, когда мне обещают новое платье и шляпку».

Старший сын Сергей — прилежный студент физико-математического факультета Московского университета, страстно увлеченный музыкой и в то же время отдающий неизбежную дань студенческим революционным настроениям. В это время он убежденный дарвинист, и вера отца в Бога представляется ему чем-то ретроградным, а его отношение к наукам просто обижает молодого человека.

«Ученые не различают полезного знания от ненужного, — говорит отец, — они изучают такие ненужные предметы, как половые органы амебы, потому что за это они могут жить по-барски». И это он говорит сыну, который как раз мечтает стать ученым.

Второй по старшинству сын — Илья — тоже не понимает отца, да и не пытается понять. Илья — плохой гимназист, зато страстный охотник. И гимназистки привлекают его куда больше тяжелых разговоров отца о бедственном положении русских крестьян.

«Щекинский мужик. Чахотка. Чох с кровью, пот. Уже 20 лет кровь бросает». «Егора безрукого сноха. Приходила на лошадь просить». «Пьяный мужик затесывал вязок, разрубил нос». «Мальчик Колпенской 12 лет. Старший, меньшим 9 и 6. Отец и мать умерли». «Солдат из Щекина в лихорадке». «Погорелый Иван Колчанов». «Баба из Судакова. Погорели. Выскочила, как была. Сын в огонь лезет. Мне всё одно пропадать. Лошади нет. Лошадь взяли судейские». «Щекинская больная с девочкой 3 дня шла до меня». «Подыванковской брат больной сестры. У сестры нос преет».

Это записи Толстого в дневнике начала восьмидесятых годов, который он назвал «Записки христианина». И это совершенно другой взгляд на мир, в чем-то сродни взгляду Некрасова и Достоевского. Вокруг себя он видит одни страдания.

В доме же — веселье!

«У нас обед огромный с шампанским. Тани (дочь и свояченица. — П. Б.) наряжены. Пояса 5 рублевые на всех детях. Обедают, а уже телега едет на пикник промежду мужицких телег, везущих измученный работой народ».

Это Ясная Поляна. В Москве — еще хуже. Жизнь семьи в старой столице, с поездками на балы, походами в театры, с молодежными вечеринками, шумными застольями, «треском» и весельем он в дневнике называет «оргией», а свое состояние описывает так: «Лучше умереть, чем так жить». Мысль о смерти — рефрен дневника:

«Хочется умереть»; «Хорошо умереть»… «Тоска, смерть».

И конечно, Толстого ужасно обижает то, что его идеи в собственной семье воспринимаются как старческий маразм, каприз, как временное помрачение ума.

«Лёвочка всё работает, как он выражается, — пишет Софья Андреевна сестре, — но, увы, он пишет какие-то религиозные рассуждения, чтобы показать, как Церковь несообразна с учением Евангелия. Едва ли в России найдется десяток людей, которые этим будут интересоваться. Но делать нечего, я одно желаю, чтобы уж он поскорее это кончил и чтоб прошло это, как болезнь».