Павел Басинский - Лев Толстой. Свободный Человек

В завещании 1895 года Толстой оставлял семье возможность похоронить его по православному обряду, как хоронили всех его предков и умерших детей. Письмо Иоанникия епископам этой возможности лишало. «Определение» Синода, при всей его мягкости, закрепляло это положение до покаяния Толстого. Но Софья Андреевна хорошо знала упрямый характер своего мужа.

Осенью 1901 года из-за ухудшающегося здоровья Толстой с семьей переезжает в Крым, в Гаспру, на виллу, предоставленную поклонницей писателя графиней Софьей Владимировной Паниной. Но этот переезд только ухудшил самочувствие писателя. У него открылось воспаление легких, которое в его возрасте было смертельной болезнью.

Двадцать шестого января 1902 года жена Толстого записывает в дневнике: «Мой Лёвочка умирает».

Толстой «умирал» тяжело. Кроме физических мук он испытывал то, что называется смертной тоской. «Он не жалуется никогда, но тоскует и мечется ужасно», — пишет Софья Андреевна. Он потерял чувство времени. В бреду ему виделся горящий Севастополь.

В Гаспре собрались все сыновья Толстых, чтобы проститься с отцом. Илья Львович в воспоминаниях описал это трогательное прощание:

«Почувствовав себя слабым, он пожелал со всеми проститься и по очереди призывал к себе каждого из нас, и каждому он сказал свое напутствие. Он был так слаб, что говорил полушепотом, и, простившись с одним, он некоторое время отдыхал и собирался с силами. Когда пришла моя очередь, он сказал мне приблизительно следующее: “Ты еще молод, полон и обуреваем страстями. Поэтому ты еще не успел задумываться над главными вопросами жизни. Но время это придет, я в этом уверен. Тогда знай, что ты найдешь истину в евангельском учении. Я умираю спокойно только потому, что я познал это учение и верю в него. Дай Бог тебе это понять скорее”.

Я поцеловал ему руку и тихонько вышел из комнаты. Очутившись на крыльце, я стремглав кинулся в уединенную каменную башню и там в темноте разрыдался, как ребенок… Когда я огляделся, я увидал, что около меня, на лестнице, кто-то сидел и тоже плакал».

Но как только Толстой приходил в себя, он начинал диктовать окружающим записи в свой дневник.

«Ценность старческой мудрости возвышается, как брильянты, каратами: самое важное на самом конце, перед смертью. Надо дорожить ими, выражать и давать на пользу людям».

«Говорят: будущая жизнь. Если человек верит в Бога и закон Его, то он верит и в то, что он живет в мире по Его закону. А если так, то и смерть происходит по тому же закону и есть только возвращение к Нему».

«Ничто духовное не приобретается духовным путем: ни религиозность, ни любовь, ничто. Духовное всё творится матерьяльной жизнью, в пространстве и времени. Духовное творится делом».

Толстой не боится смерти. Смерть — это окончательное освобождение от эгоистического «я». «Единственное спасение от отчаяния жизни — вынесение из себя своего “я”. И человек естественно стремится к этому посредством любви. Но любовь к смертным тварям не освобождает. Одно освобождение — любовь к Богу. Возможна ли она? Да, если признавать жизнь всегда благом, наивысшим благом, тогда естественна благодарность к источнику истины, любовь к Нему и потому любовь безразлично ко всем, ко всему, как лучи солнца…»

Толстой «умирает» религиозным человеком. Но в нем нет никаких признаков примирения с Церковью. «Спокойные смерти под влиянием церковных обрядов подобны смерти под морфином», — диктует Толстой. А в это время ему делают инъекции морфия, чтобы избавить от физических мук.

«Очнитесь от гипноза, — говорит он о духовенстве. — Задайте себе вопрос: чтó бы вы думали, если [бы] родились в другой вере? Побойтесь Бога, который дал вам разум не для затемнения, а выяснения истины».

Митрополит Петербургский Антоний отправляет в Крым телеграмму Софье Андреевне. «Неужели, графиня, не употребите Вы всех сил своих, всей любви своей к тому, чтобы воротить ко Христу горячо любимого Вами, всю жизнь лелеянного, мужа Вашего? Неужели допустите умереть ему без примирения с Церковию, без напутствования Таинственною трапезою тела и крови Христовых, дающего верующей душе мир, радость и жизнь? О, графиня! Умолите графа, убедите, упросите сделать это! Его примирение с Церковию будет праздником светлым для всей Русской земли, всего народа русского, православного, радостью на небе и на земле».

В среде «толстовцев» телеграмма была воспринята как провокация, задуманная Победоносцевым: будто бы тот отдал приказ крымскому священнику после смерти Толстого войти в дом, а на выходе ложно объявить, что Толстой раскаялся и вернулся в лоно Церкви. Софья Андреевна решила иначе. Она сообщила мужу о телеграмме митрополита.

«Я сказала Лёвочке об этом письме, и он мне сказал, было, написать Антонию, что его дело теперь с Богом, напиши ему, что моя последняя молитва такова: “От Тебя изошел, к Тебе иду. Да будет воля Твоя”. А когда я сказала, что если Бог пошлет смерть, то надо умирать, примирившись со всем земным, и с Церковью тоже, на это Л. Н. мне сказал: “О примирении речи быть не может. Я умираю без всякой вражды или зла, а что такое Церковь? Какое может быть примирение с таким неопределенным предметом?” Потом Л. Н. прислал мне Таню (дочь. — П. Б.) сказать, чтоб я ничего не писала Антонию».

Могучий организм Толстого и неусыпная забота жены и близких победили болезнь. Но Крым не отпускал Толстого. 1 мая 1902 года он заболел еще и брюшным тифом. После только что перенесенного воспаления легких справиться с тифом 73-летнему старику при крайне низких возможностях медицины того времени казалось немыслимым. Толстой выздоровел в течение месяца. Это было биологическое чудо — но и заслуга, не столько медицины, сколько Софьи Андреевны и старшей дочери Татьяны, посменно круглосуточно дежуривших возле постели больного.

Зима и весна 1902 года стали для Толстого вторым «крымским экзаменом» после его участия в обороне Севастополя в 1854–1855 годах. Оба раза он оказывался в положении, когда между жизнью и смертью было расстояние одного шага, одного мгновения. Но второй экзамен был куда труднее. Одно дело — храброе поведение на войне, да еще и в молодые годы, и совсем другое — две смертельные болезни подряд, перенесенные в старости. После второго выздоровления Софья Андреевна с болью пишет в дневнике: «Бедный, я видеть его не могу, эту знаменитость всемирную, — а в обыденной жизни худенький, жалкий старичок».

Но этот «старичок» выдержал испытание, которому подверглись его взгляды. На краю могилы самые отчаянные атеисты обращаются к Церкви, хватаются за нее, как за спасительную соломинку. С Толстым этого не произошло. Он не смирился. Но это был не бунт, а подтверждение тех слов, которые он писал в «Ответе» Синоду: «Вернуться же к тому, от чего я с такими страданиями только что вышел, я уже никак не могу.