Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Хотелось писать, но перед тем, как за это приняться, требовалось еще семь раз подумать. Писать открыто — даже самые безобидные тексты — было неразумно. Проблема была даже не в политическом содержании, а в том, что любая необычная фраза, любая метафора могли быть истолкованы как симптом психического заболевания. Точно так же, как в Институте Сербского эксперт Герасимова заподозрила галлюцинацию в «черном свете».

В Шестом отделении была пара человек, которые имели разрешение писать и занимались этим. Одним из них был Дима Щеголев — неглупый парень-бурят, писавший свои воспоминания. Щеголеву шел двадцать первый год, но ему уже было что рассказать о своей жизни.

Своих родителей Щеголев не знал — был усыновлен русской парой врачей, причем не абы кем: его приемная мать была главным терапевтом Читинской области. Тем не менее Щеголев в юности связался с плохими компаниями и, соответственно, с четырнадцати лет отбывал сроки за кражи и грабежи сначала на малолетке и потом на зонах. Это была уже третья его ходка, на чем родители, видимо, решили поставить крест и, несомненно, использовали свои связи, чтобы сына признали невменяемым.

На самом деле Щеголев был абсолютно нормален, более того, к тому времени он был и настроен очень позитивно: принял решение с криминалом завязать. Рассказывал, что некогда сидел на героине, но слез с иглы сам методом cold turkey (чем сломал в моем сознании миф о наркозависимости как о болезни).

Маленький и юркий, как все азиаты, Щеголев был для меня постоянным стрессовым фактором. В СПБ он получал письма и посылки от своего приемного отца — тогда как мне мой родной отец не написал ни строчки за прошедшие три года.

Завидовал я Щеголеву еще и потому, что ему разрешалось писать. Мне — нет, если только это не было таблицей спряжения немецких глаголов. Тетрадки с таблицами исправно отбирались на шмонах и возвращались столь же исправно дня через два. Дабы проверить бдительность психиатров, раз я написал краткий и совершенно безобидный рассказик про любовь — примерно такой, какие многомиллионными тиражами печатал в то время журнал «Юность». Тетрадь с рассказом быстро замели и вернули, но уже через неделю — уверен, что она полежала у Бутенковой. На этом моменте стало ясно, что сочинительство до добра не доведет — собственно, мне это надо было понять уже в день ареста.

Можно было писать, маскируя текст под письма Любане, как делал то Андрей Синявский, написавший в лагере целую книгу под видом писем к жене. Увы, все это было в 1960-е, в 1980-е переписка даже в политлагерях пресекалась — ну, а в СПБ писать цензору было примерно тем же самым, что писать донос на самого себя.

Подцензурная переписка — вообще странный вид эпистолярного жанра. Присутствие цензора, как Полония за ковром в сцене объяснения Гамлета с королевой, лишает ее того момента интимности, который необходим для искреннего выражения чувств. Письмо жене неизбежно обращается в письмо к цензору. Если держать в уме, что цензор всегда может дать свою «рецензию» на письмо в виде дозы аминазина, то больше всего в письме хотелось бодро отчитаться: «Все хорошо». В итоге писать приходится не для того, чтобы выразить свои чувства — а наоборот, чтобы их скрыть.

Любаня это чувствовала и просила:

Ну напиши мне — хоть что-нибудь — о любой книжке, о любой своей шахматной партии, о своих мыслях по вечерам. О том, как поживает Егорыч, и соседях, какие цветы растут на вашей швейке (я бы хотела, чтобы там была хоть одна настурция — знаешь ли такой нежнейший хрупкий влажный цветок?). С кем разговариваешь, почему вдруг решил стать вегетарианцем, какая погода — что угодно, мне все равно будет интересно. Каждое твое письмо мою душу оживляет.

Мало что из этого перечня искренне я смог бы описать.

В итоге я забросил идею и лишь только изредка кратко записывал в блокнот приходившие мысли, подписывая их для конспирации именами великих — чаще всего Шопенгауэра и почему-то Спинозы.

Этот маленький, размером с ладонь, блокнот, исписанный мелким почерком, сохранился, и там можно встретить интересные идеи. Тема свободы в записях повторяется постоянно. Из них вырисовывается некая теория «парадоксальной необходимости», из которой я пытался вывести категорический императив. Несложно догадаться, что вся теория была продумана как объяснение собственному парадоксальному поведению на следствии — когда, хорошо видя все выходы, я все равно загонял себя в психиатрический тупик.

В соответствии с этой концепцией, повторяющей в чем-то положения экзистенциалистов — и еще больше философию Будды, — человек изначально не имеет сути, или души. Все это возникает в процессе его реакции на Ситуацию, главное в которой — Воля, Креативность, созидательный импульс — что и создает Личность. Посему предполагаемая «нормальная» реакция, по сути, стирает Личность в ноль, тогда как парадоксальная реакция, даже отрицая чувство самосохранения, Личность и создает.

Ничего нового в этом не было, ибо вся теория была просто кратким пересказом биографий великих людей — от Сократа до Сахарова, — однако в моем положении она пусть немного, но утешала.

Философия заканчивалась поэзией, и последней записью в блокноте стоит стихотворение малоизвестного итальянского поэта Данило Дольчи, позднее названного «итальянским Ганди»:

К лету удалось восстановить почти все способности, убитые нейролептиками в Третьем отделении, — разве что кроме возможности писать стихи и играть в шахматы.

Стихи почему-то после Третьего отделения не складывались. Я не был высокого мнения о своих поэтических способностях, но два курса нейролептиков — в Казани и тут, — как палкой отбили способность писать стихи и чувство ритма. Читая стихи, трудно удавалось услышать музыку, она доносилась приглушенная, как из склепа. Что-то подобное произошло и с шахматами. Потерялась способность видеть комбинацию, все ходы приходилось просчитывать — что превращало игру в скучную процедуру.

В компенсацию, как обычно это бывает, когда обделенный творческими способностями человек становится продюсером, я устроил в Шестом отделении чемпионат по шахматам. Идея была не моя, а Коли Кислова. Он подписал на чемпионат примерно пятнадцать человек, но самая неприятная задача досталась мне — получить разрешение от начальства. Иначе чемпионат по шахматам — вполне по сталинским представлениям — мог быть расценен как «подпольная организация».