Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Самолет покатился по взлетной площадке, поревел и взлетел. Прощай, Благовещенск, тебя я больше не увижу.

Сопровождавшей оказалась вроде бы незнакомая медсестра из Второго отделения. Возможно, она была всего года на три — четыре меня старше. Проснувшись утром под Красноярском, я все же вспомнил, где ее видел. Это была «любовь» Астраханцева из Пятого отделения — незаслуженно пострадавшая от его любовных пассов Джульетта.

Джульетта вела себя сначала довольно скованно — что было неудивительно. Вероятно, она получила некие строгие инструкции. Периодически просыпаясь в полете, я всякий раз видел ее недреманое око.

В Красноярске нам предстояла пересадка, причем долгая — до самого вечера. Позавтракали в кафе аэропорта, и никто никогда в аэропорту Емельяново не ел с таким аппетитом сосиски с засохшей гречневой кашей, как я.

Допивая чуть теплый растворимый кофе из граненого стакана, вспомнил деталь освобождения из Владимирской тюрьмы Юлия Даниэля. Тот попросил остановить машину у придорожной забегаловки выпить кофе и, отпив глоток, сказал:

— Вкус свободы.

Интуиция поэта не подвела — тот горько-кислый вкус дешевого растворимого кофе был вкусом нашей свободы. Сам Даниэль испил ее до дна: свою следующую жизнь он провел в тусклом городишке Тарусе, не имея права жить в Москве.

Да, это была почти свобода. Никаких «руки за спину», или «встать лицом к стене». К полудню Джульетта заскучала и предложила пройти прогуляться по сосновой роще возле аэропорта. Я бросил сумку в зале ожидания, мы пошли гулять по снежным тропинкам среди высоких деревьев. Если бы кто-нибудь посмотрел со стороны, то, наверное, подумал бы, что гуляет влюбленная парочка — на самом деле по лесу в одиночестве бродили медсестра психбольницы и особо опасный сумасшедший.

В самарский аэропорт Курумоч мы прилетели ближе к полуночи. Там что-то, как обычно, не сконтачило — нас никто не встречал. Мы отправились в аэропортовское отделение милиции, стоявшее рядом с аэропортом. Пока Джульетта вела переговоры с МВД, я сидел в коридоре, где висел телефон-автомат. Он оказался городским и работал без двушки. Набрал номер родителей, трубку взяла мама, она тут же расплакалась, говорить было невозможно — и мне тоже.

Потом появился милицейский уазик, в его холодном чреве пришлось проехать почти 50 километров до города (сопровождавшая устроилась рядом с водителем в кабине в тепле). В приемном отделении психбольницы — также вместе с милицией — сидела какая-то женщина. Она была в ступоре, не двигалась и не отвечала на вопросы. Моя сопровождавшая, уже вымотанная суточным перелетом, со скандалом заставила дежурного врача оформить меня первым, после чего исчезла, не сказав «до свидания». Впрочем, снова свидеться в Благовещенске было бы кошмарной перспективой.

В Первом отделении психбольницы меня тут же отправили в его «буйную» половину.

Медсестра была уже сонной — и злой из-за доставленного беспокойства. В огромной палате без двери все вроде бы спали. Я положил под хилую подушку книжки, перед сном зашел в туалет. То, что увидел там, сразу напомнило Третье отделение — те же толчки, слой жидкой вонючей грязи на полу. По ней в одних носках бодро хлюпал какой-то молодой сумасшедший.

— Закурить есть? — спросил он.

Вырваться из круга загаженных толчков, сумасшедших и грубости не получалось никак.

Наутро первым делом меня вызвал заведующий Первым отделением — невысокий мужчина с тонкими сжатыми губами. В СПБ он органично выглядел бы начальником одного из «лечебных» отделений. У себя в отделении он точно так же легко колол сульфозин пациентам за нарушения режима, как и его коллеги в СПБ. Дежавю было еще более сильным из-за того, что в беседе все вопросы касались только уголовного дела и не имели к психиатрии никакого отношения. К счастью, наша первая беседа стала и последней. Позднее, встречаясь в коридоре, он только еще сильнее сжимал губы и делал вид, что меня нет.

Уже часам к одиннадцати появился Вулис. За семь лет, пока мы не виделись, Ян Абрамович как будто не изменился ни на йоту. Та же шкиперская борода, та же трубка, та же обтекаемая манера разговора — когда любую фразу можно было принимать «как знаешь». В кабинете Вулис задал всего несколько общих вопросов — его привычка особо не разговаривать в стенах тоже осталась прежней, так что не удивила. Вулис приказал перевести меня в «спокойную» половину отделения.

От «буйной» «спокойная» часть располагалась через прихожую с улицы. Переходя через нее с книжками и еще каким-то скарбом в охапку, я неожиданно наткнулся там на своего друга по Казанской СПБ Толю Черкасова. Это уже было странно, еще страннее было то, что Черкасов почему-то держал в руках лыжи.

Толя дал всем странностям объяснение. Из СПБ его привезли еще осенью 1981 года, через год суд снял с него принудлечение, и с того момента юридически Черкасов был вроде бы свободный человек. Однако выписать его не могли, для этого требовалось, чтобы мать подписала необходимую бумажку, что та делать отказывалась. Я видел ее позднее, женщине было уже далеко за восемьдесят, и она явно плохо понимала, где право и лево — и даже то, что дома Черкасов мог бы за ней ухаживать. Ситуация была смешной: невменяемая мама не давала разрешение вменяемому сыну вернуться домой из психбольницы.

Черкасову это надоело, и он просто из психбольницы сбежал. Воспользовался для этого разрешением кататься на лыжах по воскресеньям рядом с больницей (этим удовольствием пользовалось от силы два — три человека из всего отделения). Позднее надзиравшая за «лыжниками» медсестра рассказывала:

— Я вижу их снизу на холме. Вдруг Черкасов пропадает. Ну я забеспокоилась — вдруг у него что-то с сердцем. Поднялась наверх — а он машет мне рукой издалека.

Черкасов, сняв лыжи, просто сел на трамвай и отправился домой. Эта история объяснила не совсем понятный разговор по телефону между заведующим отделением и Вулисом, происходивший как раз когда я беседовал с заведующим во врачебном кабинете. Завотделения на высоких тонах просил отправить к Черкасову «чумовозку» с милицией — и был сильно удивлен реакцией Вулиса:

— Как выписывать?..

Человек явно не понимал того, что знал Вулис, и что между моим прибытием в отделение и выпиской Черкасова была связь. Чекистам компания антисоветчиков в одном отделении психбольницы была не нужна.

Черкасов явился вернуть казенные лыжи, я же по нараставшей чувствовал дежавю, возвращавшее меня в семидесятые. Первым человеком, которого увидел в коридоре «спокойной» половины, был шахматист Саша Рязанов — он тоже меня узнал. Рязанова еще больше мучили «голоса». Он расплылся, замкнулся, отказывался играть в шахматы. Если уговаривали — то редко, когда мог доиграть партию. Большей частью бродил в коридоре от неусидчивости — он получал уже галоперидол — и часто мотал головой, похоже, отбиваясь от «голосов».