Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Действие его историй происходило в лагерях Самарской области — не зная этого, можно было бы подумать, что он пересказывает романы Стивена Кинга. В его рассказах — так же, как и у Кинга, — людей уничтожали исключительно изощренными и сложными способами. Кого-то замуровывали в бетонной стене, кого-то сжигали живьем в печи для обжига кирпича, кого-то пилили циркулярной пилой на части — начав с промежности и постепенно доходя до шеи.

Из других рассказов: несколько заключенных рыли подкоп из зоны, но вход в него обвалился, и все неудачливые беглецы задохнулись. Один сюжет — явно придуманный — мне особо понравился. В рабочем цехе зэки положили солагерника под мощный пресс — и от бедняги осталась только обильная лужа крови. Число людей, проткнутых заточкой — остро заточенным напильником, самым популярным оружием в российских зонах, — в рассказах Хромого вообще приближалось к числу погибших в Сталинградской битве.

Хромой неизменно заканчивал очередную лагерную версию своего романа ужасов нравоучением о том, что мне нужно быстрее колоться и признавать вину — только чтобы не попасть в лагерь. Я слушал все это вполуха, принимая повествование за стандартный служебный монолог наседки, — пока однажды не заметил, что Хромой играет слишком талантливо. Его самого трясло, злые глазки прыгали, он вскакивал и пытался ходить, размахивая негнущейся ногой.

Тут уже становилось ясно, что Хромой озвучивает свои собственные страхи перед зоной — пусть, как бывшему работнику органов, ему и светил специальный лагерь для сотрудников МВД. Из этих страхов он, должно быть, и согласился работать наседкой, топя других заключенных. Тогда он мог, не доехав до лагеря, выйти на УДО прямо из СИЗО, просидев лишь треть срока.

Кроме этого большого пряника, Хромой имел в СИЗО массу мелких, но важных для зэка привилегий. Если обычные зэки могли покупать продукты на сумму не более 10 рублей раз в месяц, то Хромой закупал на 16 и говорил, что ему, как инвалиду, это было разрешено врачом. Он никак не объяснял эту странную некруглую сумму, оставалось только достроить, что оперчасть платила наседкам за работу именно 16 рублей.

Пару раз в неделю Хромой писал с утра «заявление на прием к врачу», и тогда сразу после обеда его куда-то вызывали. (Позднее я выяснил, что попасть на прием к врачу в СИЗО почти невозможно.) Иногда Хромой придумывал что-то оригинальное вроде «допроса у следователя» или «визита адвоката». Однажды Хромой пропал на несколько часов и вернулся с двумя мешками еды. Он объяснил, что дали свидание с женой — это был, наверное, единственный случай, когда он сказал правду. Другое дело, что обычному зэку получить два мешка еды никто бы не позволил.

В качестве другого «бонуса» моего сокамерника — и меня заодно — сводили в больничную баню. В отличие от обычной тюремной бани, заросшей с пола до потолка плесенью и грязным мылом, в больничной было гораздо чище, и никто не торопил. Когда мы стояли рядом под душем, Хромой взял мою руку и приложил к своему бедру. На секунду мне показалось, что это была просьба о гомосексуальной ласке, но я ошибся — он просто хотел показать мне глубокий кратер у себя на бедре.

— У меня там железный штифт стоит, — с гордостью сказал он.

(Однако об обстоятельствах, при которых получил ранение, Хромой молчал — видимо, там было нечем гордиться.)

При ходьбе у Хромого в ноге что-то скрипело и постукивало, так что про себя я прозвал его Железный Дровосек. Как и книжному Железному Дровосеку, этому тоже очень пригодилось бы настоящее сердце. Вдобавок к обильной отоварке он получал еще и диетическое питание — нечто, что формально в тюрьме было положено только туберкулезникам. Особо диетического в этом питании не было ничего — но это была вполне съедобная еда и в достаточных количествах. К тому же к ней, вместо тюремного, выдавался белый хлеб.

После того как Хромой съедал свой мясной суп и рисовую кашу, приправленную парой ложек сахара, он раскладывал на столе масло, сыр, сало и колбасу из мешков и долго раздумывал, с чего бы начать. В итоге намазывал белый хлеб маслом и ел все вместе. Во время этого представления я обычно ложился на шконку и отворачивался, чтобы ничего не видеть. Хромой никогда не предлагал мне еду — сам я тоже, конечно, не спрашивал. Питался я исключительно тюремным супом и кашей, передач почему-то никто не передавал, деньги, прихваченные с собой в день ареста, пропали в той же черной дыре, куда канули сумка и остальные вещи.

Тюрьма и голод стали синонимами. Я терял вес, или, на метком зэковском жаргоне, доходил. Если в КПЗ берцовая кость болела от спанья на голых нарах, то здесь я начал чувствовать ее уже и тогда, когда лежал на матрасе. Занятия зарядкой по утрам превратились в имитацию — не было ни сил, ни желания. Все больше времени я проводил, просто лежа на шконке, укрывшись бушлатом. В камере и так было прохладно, а от голода еще и знобило.

Как рассказал всеведущий Хромой, тюремный бюджет на питание одного заключенного составлял 36 копеек в день. Это все объясняло: на 36 копеек можно было сытно накормить разве что собаку средних размеров.

Передач я не получал. Как выяснилось, мама не делала передачу намеренно: она планировала ее ближе к Новому году с тем, чтобы на праздник осталось побольше продуктов. Она знала, что заключенному разрешена только одна передача в месяц, но, к сожалению, не знала credo заключенного — «живи сегодняшним днем». Наесться сегодня было важнее праздника через две недели.

Лишь только двадцатого декабря кормушка неожиданно отворилась, и надзиратель задал загадочный вопрос: «Кто здесь на «Д»?» (Эта странная форма обращения была придумана еще в сталинские времена, чтобы самозванцы не могли перехватить чужую передачу.)

Передача была от мамы и от Любани — охапка свертков с чем-то съедобным и вкусно пахнущим. По странной прихоти тюремного начальства продукты не принимали в пластиковых пакетах, поэтому все было завернуто в обычные газеты — что мне понравилось, ибо давало дополнительный материал для чтения. Как оказалось чуть позднее, чтение там было интересное. Однако первым делом я набросился на еду и лишь только после этого обратил внимание на газеты. Они были почти свежими, но меня интересовало не то, что там было напечатано. Лежа на шконкепротив света, осторожно, чтобы не возбуждать любопытства Хромого, я просматривал газетные листы, и точно, — вскоре нашел то, что искал.

Это были точки, проткнутые иглой над буквами газетного текста. Они складывались в слова. До ареста мы договорились с Любаней, что таким образом она сможет писать свои сообщения — метод примитивный, но его было невозможно обнаружить при проверке. И Любаня проделала множество точек, сочинив столь экзотическим методом письмо — первое, которое я получил от нее в тюрьме.