Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Шок наступил, когда праздник приблизился к неизбежной кульминации. Девица, видимо, протрезвев — либо совсем захмелев, — наотрез отказалась делать то, чего от нее ожидали. Мужчины ее сначала уговаривали, потом один из них, схватив девушку для убедительности в охапку, пригрозил выкинуть ее из окна. Сопротивление было сломлено, ночь закончилась бурно, а рано утром дама шокировала всех еще раз, объявив, что она опаздывает — в школу. Оказалось, что она не студентка, а всего лишь десятиклассница, и ей 17 лет.

— Мне надо было отвезти ее домой, — жаловался один из насильников. — Но с похмелья было в лом подниматься — ну, я и дал ей пять рублей на такси.

Эти пять рублей девица сэкономила и, вместо того чтобы поехать домой, отправилась пешком в аэропортовское отделение милиции. Всех участников оргии арестовали прямо в гостинице тепленькими, вытащив из постелей. Теперь им предстояло следствие по очень тяжелой статье — от восьми до пятнадцати лет — и неизбежное объяснение с женами.

Под общий смех они ссорились. Оба заявляли, что не хотели никуда ехать, и обвиняли друг друга в том, что один другого в эту историю затащил чуть ли не силком, хотя понять, кто и кого, было невозможно. Склока прекратилась только тогда, когда, к общему удивлению, в первый же день оба получили передачи — от жен.

Ругань и ссоры вообще были постоянным явлением в камере № 76. Ее обитатели никак не могли привыкнуть к мысли, что теперь они находятся уже по другую сторону решеток. Сидевшие за взятки по несколько раз в день резонно заявляли, что «берут все, а посадили только меня». Севшие за уголовные преступления тоже почему-то считали себя невиновными. Привыкнув при выполнении служебных обязанностей постоянно нарушать закон, они как-то позабыли, что законы распространяются и на них.

Почти все находились в состоянии, пограничном депрессии, — она и затягивала их в ругань. Какое-то слово, неосторожное движение, даже неодобрительный взгляд — сразу могли вызвать окрик и скандал. «Старшие по чину» относились к прочим как к подчиненным, мелкая сошка видела в остальных лишь арестантов, забывая, что и на них нет больше погон.

Философское отношение к жизни сохранял только один — бывший милицейский следователь Авраменко. Он сидел второй раз и смотрел на коллег немного свысока — в буквальном и переносном смысле, ибо был высокого роста. Еще на службе, пообщавшись с подследственными домушниками, он выведал у них нечто более важное, чем показания, — секреты ремесла. После чего приобрел вторую и более доходную профессию — стал квартирным вором. Поймать его, естественно, долго не могли — потому что кражи, совершенные Авраменко, расследовал сам же Авраменко. При этом все их он успешно «раскрывал» — навешивая на попавшихся на чем-то другом воров.

Неизвестно, сколько бы это продолжалось, но однажды вернувшиеся домой хозяева столкнулись там с похитителем лицом к лицу. Авраменко отбыл срок — и снова занялся любимым делом. Сейчас, как рецидивист, он ожидал этапа на зону строгого режима для бывших сотрудников органов, находившуюся где-то под Нижним Тагилом.

Все страдали от потери членства в своем привилегированном клубе и винили в этом кого угодно и всех подряд — но только не себя. Сизмин обвинял любовницу, следователь прокуратуры — взяткодателей, со слов военврача вообще выходило, что он был чуть ли не Иисус Христос, явившийся в мир ради спасения жизней всех трудящихся и обремененных солдат (пусть с большими поправками, ему как раз и можно было поверить).

По этой ли причине или по другим здесь постоянно витала агрессия. И, несмотря на то что вроде бы все были сыты, умудрялись ругаться даже из-за еды. Передачи каждый съедал сам, игнорируя зэковский обычай делиться. Не успевший вникнуть в камерные порядки новоприбывший насильник, получив передачу с жареной курицей, честно поделил ее на всех сокамерников. Сокамерники мигом набросились на курицу, как коршуны, оставив в миске опоздавшим — и самому хозяину — только шкурки.

Курица в передаче вообще-то была запрещена, и ощутить в тюрьме этот уже забытый вкус было странно. За десять дней в камере № 76 мне удалось немножко отъесться, почти исчезло непреходящее чувство голода, но все равно истеричная обстановка и постоянные «политические» нападки Сизмина делали жизнь здесь мукой. Поэтому, когда утром 17 марта меня, наконец, вызвали «с вещами», я покинул камеру № 76 с легким сердцем.

По дороге в судебное отделение психбольницы в стакане воронка я предвкушал спокойную больничную атмосферу, чистое белье и последнее — хотя и важное — нормальные кровати вместо жестких шконок. Пусть по опыту я уже знал, что спокойствия в сумасшедшем доме лишь на градус меньше, чем на станции пожарной охраны, и чрезвычайные происшествия там случаются каждый день. Тем не менее в больнице все же можно было всегда найти способ избегать неприятных людей — чего давно хотелось. Ну, и, конечно, больничная еда. Я давно замечал, с какой серьезностью относятся к пище домашние животные, — после пары месяцев голода у меня выработалось примерно такое же отношение. Тюрьма обращает человека в животное. И даже если не ломается этика, обостряются инстинкты.

К счастью, в отношении пищи ожидания оправдались. К несчастью, это было единственное сбывшееся ожидание из всех.

Судебно-экспертное отделение располагалось внизу пятиэтажного здания. Воронок подогнали дверь в дверь, далее следовали стальная дверь, дверь-решетка, еще решетка — и в комнате, выполнявшей роль приемного покоя, я оказался в клетке. В обычной стальной клетке — в зоопарке в такой мог бы уместиться пяток обезьян. Здесь она, однако, была предназначена для людей. Обыскивали тут же, мент в белом халате поверх униформы заставил меня раздеться догола и проверил самые укромные уголки тела. Мент старался не зря: его добычей стал огрызок карандаша, который я пытался пронести, спрятав в волосах за ухом.

В этой «больнице» было больше решеток и стали, чем в среднего размера КПЗ. Нам пришлось пройти еще сквозь пару решеток, прежде чем мы добрались до палаты — вернее, все-таки камеры. Это была обычная камера размером около десяти квадратных метров. Окно было замазано белой краской. На деревянных нарах в форме буквы П нас оказалось пятеро. Одного я знал — это был тот самый запуганный петух из Самары с дыркой в голове, с которым я сидел в общей камере.

Я занял место на одной из верхушек этого П. В ногах у меня обитал старик, перерезавший вены на руках и лодыжках своей жене. Его обвиняли в покушении на убийство, старика это злило, и всем вокруг, включая медсестер и ментов, он обещал, что, вернувшись домой, обязательно старушку дорежет — «чтобы хоть было за что сидеть». Его статья была до 10 лет, самому старику уже 67, так что вряд ли в этой жизни у него был шанс исполнить угрозу.