Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

В самом карцерном коридоре вроде бы общаться было не с кем. Я простучал на всякий случай стены соседних камер, ответа не последовало — они стояли пустыми. Однако наутро из камеры, расположенной через одну от моей, раздалось пение. На этот раз голос был уже далеко не юношеский, наоборот, хрипящий и сиплый, и его нельзя было не узнать. Моим соседом оказался Кощей.

Я как-то с недоверием относился к разговорам урок, которые утверждали, что в ГУЛАГе всегда встретишься со знакомым человеком, куда бы ни загнали — если не в СИЗО, то в зоне или на этапе. Теперь я убедился, что это было именно так. ГУЛАГ был похож на некий частный клуб, который посещали одни и те же члены.

Кощей прошел психиатрическую экспертизу в Челябинске, и вопреки своему желанию был признан вменяемым, хоть он и беспощадно «косил». Теперь ему светил полноценный срок лет в восемь-десять, в карцер он попал за то же, чем занимался и на этапе в Челябинск, — за переписку с женской камерой. При сборе мисок, упрятав на дно мешочек сахара, оставшегося с Института Сербского, я отправил его Кощею.

Кощей поблагодарил, попросил адрес для связи. По наивности я дал ему адрес Любани. Позднее она с удивлением писала мне о его письмах с просьбами о передаче. Она даже отправила одну, но в ответ Кощей начал писать ей нелепые письма, которые обычно пишут «заочницам» — с объяснениями в любви и прочей дурью, так что на этом переписка и закончилась.

Из этого карцера выводили на прогулки — поднимая наверх, во дворики на крыше. Над головой распростерлось лето, было жарко, в тайном месте — под лавкой в середине дворика — я увидел написанное мелом, вернее, известкой со стены: «Привет Профессору от Философа. Ст. 190-1». Надпись выглядела комично, но месседж был понятен: арестовали Толю Сарбаева, и он тоже сидел здесь в СИЗО.

Арест Сарбаева был целой эпопеей. Еще в декабре Толю задержали на самарском вокзале — он возвращался из Владимира, где учился на каких-то профессиональных курсах. Возвращался через Москву, там виделся с диссидентами. Прямо на перроне его встретил Иновлоцкий с милицией. Толю обыскали и изъяли книгу по анархизму, изданную еще в 1919 году, французскую книгу интервью с диссидентами, а также «Информационный листок Средневолжской группы в защиту прав человека».

Это была идея Сарбаева — надо признать, что Сарбаеву пришлось меня уговаривать, — но в итоге «Информационный листок» мы написали уже вместе. Проект имел смысл. Все Хельсинкские группы были общенациональными — Украинская, Литовская, Грузинская, Армянская, — и только в РСФСР была «Московская». Мы же хотели вывести Хельсинкское движение за пределы столицы и создать прецедент, после которого возникнут и другие региональные Хельсинкские группы. Политические режимы в Москве и в России были различны, требовались и разные реакции на разного уровня нарушения прав человека [45] По данным «Хроники текущих событий», средний срок заключения по политическим приговорам в России в 1980–1982 годах был в 1,6 раза больше, чем в Москве. . У нас были адреса диссидентов из Горького (Нижнего Новгорода) и Саратова, Сарбаев предлагал связаться с ними и создать свою правозащитную организацию.

Незадолго до ареста я отвез идею и «Листок» в Москву — и получил отказ в поддержке. Говорили, что Московская Хельсинкская группа взяла на себя защиту прав человека во всем Советском Союзе [46] Что было правдой только отчасти: больше половины всех персональных документов Московской Хельсинкской группы посвящены защите московских диссидентов. , ну и главный аргумент — «вас сразу посадят». Это было правдой — нас, действительно, сразу бы посадили. В итоге получилось, что нас с Сарбаевым все равно посадили, но ценный проект был убит. Оставалось только жалеть, что мы не смогли сделать максимум того, что хотели.

После задержания Сарбаев получил подписку о невыезде, его допрашивал Иновлоцкий, потом подписку сняли, санкция на арест была получена, и КГБ начал охотиться за ним. Толя скрывался, не ночевал дома, его выслеживала наружка у подъездов домов знакомых и друзей.

Однажды он зашел к Соне Юзефпольской — поэтессе, студентке-филологу университета и участнику нашего кружка, — тут же в дверь позвонили, и в квартиру ворвалась команда чекистов во главе с Саврасовым. Когда Соня потом рассказывала этот эпизод, мы всегда смеялись. Чекисты принялись шарить по комнатам, которых было всего две, заглянули под кровати и даже в шкафы. Толя же не дыша стоял за дверью спальни, и чекисты его не нашли [47] Софья Юзефпольская сумела перебраться в Ленинград в разгар политических чисток в Самаре, и репрессии ее обошли. Она писала стихи, эмигрировала в Америку, родила четырех детей, получила несколько престижных поэтических премий и как-то неожиданно и быстро умерла от рака осенью 2017 года. .

Однако СССР не был страной диснеевских мультиков, где Том и Джерри могли бегать бесконечно. Сарбаева арестовали в тот день, когда меня увезли из Сербского в Бутырку, — теперь он сидел где-то рядом в самарском СИЗО. От кого-то он уже знал мою тюремную кликуху — значит, сидел с кем-то, с кем я был на этапе или в тюрьме.

Неполная неделя в карцере прошла бессобытийно. Книги были с собой, но читать не хотелось. Целый день я шагал по камере четыре шага от двери и до стены и не мог думать ни о чем другом, кроме как найти ответ на вопрос: признали невменяемым или нет? Ничто другое сейчас не интересовало. В каком-то смысле это был вопрос жизни и смерти: если не признали, это означало жизнь, признали — нет.

Двенадцатого июля вдруг стукнула кормушка, и из нее гаркнули: «С вещами!» Это означало перевод в другую камеру — или на этап? Продолжая дописывать за Кафку «Процесс», надзиратель, конечно же, ответил: «Потом узнаешь».

Выйдя в коридор с вещами и матрасом, я увидел там еще одного зэка. Он был высок, бледен и худ и еле стоял, прислонившись в стенке.

— Я на голодовке, — объяснил он. Было нелегко, но пришлось стащить на первый этаж вместе со своим еще и его матрас, иначе зэк свалился бы.

Нас посадили в пустую камеру привратки. Зэк был тем самым «Валерой с Октябрьского района», с которым мы перестукивались, и он оказался политзаключенным. Причем сидел уже второй раз — за попытку перехода границы.

История Валерия Янина напоминала местами авантюрный роман XVII века вроде «Симплицисимуса». Он сам тоже иногда казался мне таким Симплицисимусом, который искренне не понимал значения некоторых вещей вроде государственных границ. Никто из нас никогда не думал о бегстве за кордон — по умолчанию мы считали, что «граница на замке». Однако для Янина, если нечто существовало — значит, было возможным независимо от запретов.