Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Рассматривая его старые групповые фотографии: во время учебы в мореходке, плавания в каких-то экзотических местах, я удивлялся надписям на обратной стороне, которыми обменивались товарищи. В них было море любви друг к другу, которой в те годы не стеснялись, и какой-то нежной дружбы. Любовь и дружба, а рядом — аресты и лагеря.

С отцом это чуть не приключилось в 1939 году. Его судно стояло в немецком порту. Вахтенный доложил, что Бориса вызывает какая-то женщина у трапа. Оказалось, что это родственница, из той ветви семьи, что уехала в Америку. Как она узнала об отце, как нашла его — непонятно, но «контакт с иностранной гражданкой» был, «наличие родственницы за границей» очевидно, а этот факт капитан Левенштейн в своей анкете скрыл. Так написал помощник капитана по политической части в докладном письме в отдел кадров. Написал, скорее всего, не из подлости или нелюбви к своему капитану. Недоносительство, особенно должностное, было серьезным преступлением. Возможно, помполит сам сказал об этом отцу, потому что отец знал об этом письме, его содержании и о том, что оно будет отправлено из первого же советского порта.

Из Германии взяли груз на Архангельск, где отца ждала телеграмма неожиданного содержания: руководство Балтийского пароходства предлагало капитану Б. И. Левенштейну занять должность зам. начальника по эксплуатации, то есть оперативного управления судами. Отец позвонил в пароходство и рассказал о случае в германском порту и о письме помполита. «Этот вопрос мы отрегулируем, — сказали ему, — а вы приезжайте».

Балтийское пароходство было огромной организацией, руководители которой в те лихие годы появлялись неизвестно откуда и исчезали неизвестно куда. В том 1939 году два зам. начальника были арестованы.

— Что случилось с моими предшественниками? — спросил отец на собеседовании.

— Они совершили ошибки, — ответили ему.

— А если я совершу ошибку?

— Если небольшую, то поправим, — был ответ.

Через два года началась война. Отца призвали, он работал в штабе Ленинградского фронта, руководил поставками осажденного Ленинграда через Ладогу. Во время блокады, зимой, заболел тифом, двусторонним воспалением легких, целым «букетом» из восьми болезней. Был настолько слаб, что его посчитали мертвым и отвезли в морг. Но и тут Ангелхранитель как будто провел своим крылом. С фронта приехал военный моряк, друг отца, которого звали Юра.

— Где Борис?

— Он умер.

— Как умер?! Покажите!

Пошли в морг, Юра стал тормошить отца, слушать его и обнаружил признаки жизни.

Юра был в офицерском чине, он устроил страшный скандал начальственным голосом, и отца в конце концов откачали. Поправлялся он после этого восемь месяцев.

В 1950-е годы, когда мы жили в Таллине, Юра служил там капитаном 1-го ранга и часто приходил к нам в гости. Это был высокий мощный мужчина с раскатистым смехом, который съедал за один присест целую жареную курицу.

9 мая 1945 года для всей страны — это День Победы, а для меня это еще и День Памяти. Моей личной памяти, поскольку она у меня в тот день и началась. Первые воспоминания начинаются именно с этого дня, все, что было до того, — не помню.

Мне четыре с чем-то года, мы с матерью стоим у Елисеевского магазина, в Ленинграде, на углу Невского и улицы Пролеткульта, как тогда называлась Малая Садовая. Тротуары запружены народом, но не густо. Люди стоят тихо, неподвижно. На Невском — ни трамваев, ни машин. Ни оркестров, ни фанфар, ни приветственных криков.

В полной тишине по центру Невского идут вольным строем войска. Лица — как высеченные из камня, суровые, молча смотрящие вперед. Гимнастерки и форма — стираные-перестираные, выцветшие, цвета зеленовато-серой пыли. Ляжет человек в такой одежде в придорожную землю — и сольется с ней.

Так они и шли, а мы на них смотрели. А потом они все прошли, а мы постояли немного и отправились в Елисеевский, где продавали настоящий виноградный сок из большого стеклянного конуса с крантиком. Нацедили мне целый стакан. Я пил, а самому было виноградинки жалко — ведь их раздавили, чтобы этот сок получить.

Матери моей было чуть за тридцать. Высокая красивая блондинка со здоровым румянцем. И рядом я — тоненький, зелененький, переживший в эвакуации голод и дистрофию. Мать со мной ходить стеснялась. «Что же вы, мамаша, сынка своего не кормите? — часто говорили ей. — Ведь краше в гроб кладут!» А мать изо всех сил изощрялась, но я не ел. Помню, как терла мне гоголь-моголь, как розы делала из масла, утыкая их изюмом.

Во время войны мы с мамой были в эвакуации в сибирском зерносовхозе под Курганом.

— Мамочка! — просил трехлетний Сева. — Сделай мне голубцы!

— Как же, Севушка, я их сделаю… — отвечала она. — У меня ничего нет, ни мяса, ни капусты…

— Но ведь у тебя нитки есть…

Нитками перевязывали капустный лист, чтобы голубцы не разваливались, вот мальчик и запомнил.

В 1944 году мы вернулись в Ленинград и пришли прямо в штаб, где служил отец. Город был закрыт для приезжих, попасть туда можно было только по особым документам, и мать получила пропуск по набору на лесозаготовки.

— На лесозаготовки? С ручной пилой и топором? — отец схватился за голову. — Люся, зачем ты это сделала?

— Я хотела тебя видеть, — отвечала мать. — А иначе в Ленинград просто не проехать…

Отцу стоило тогда больших усилий, чтобы отбить ее от лесоповала, но это отдельная история.

Читать я научился в пять лет, а к шести годам читал вслух, развлекая маму и ее знакомых, которых в нашу роскошную квартиру приходило тогда немало. В большой столовой, окнами на бывший Манеж, я строил из диванных подушек кабину самолета, усаживался туда в валенках с галошами (как настоящий полярник) и летел на Северный полюс. На голове красовался подаренный мне кожаный шлем с настоящими летными очками, на плече висел планшет с целлулоидным окном для карт.

Из кухни раздавался хриплый смех Жени Азбель. Аккордеонистка областной филармонии, она в войну ездила по фронтам с концертами, не вынимала изо рта папиросу и была женщиной экзальтированной. «Мою фамилию легко запомнить, — говорила она. — Belle по-французски это „прекрасная“, а а — это отрицание. Ха-ха-ха!»

Из-за неустойчивости Жениной психики и цыганского образа жизни пришлось отдать ее сына на воспитание в семью. Мальчика звали Витя, фамилия — Корчной. Он вырос и стал всемирно известным шахматистом.

Как-то к нам пришли гости, и я прочитал им наизусть басню Сергея Михалкова «Заяц во хмелю». Женя была в восторге. «Люда! — прокричала она из облака табачного дыма. — Он тебя овеет славой!»

В первом классе 222-й школы (на улице Желябова) наша учительница, с французской фамилией Пассек, сорвала себе голос. Она вызывала меня к столу, давала мне книгу, и я читал классу вслух, «с выражением».