Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Неловко как-то писать про себя. «Я был, я видел, я думал…» А если автор к тому же сочиняет в лирическом ключе и с первых страниц ни с того ни с сего принимается подробно описывать запах своей детской или облупившуюся краску на лестнице — так вообще хочется сразу все проветрить и покрасить.

Однако автора биографии можно понять, для него собственное «я» — это не более чем литературный прием. Он вместе с читателем отправляется в путешествие по морю своей жизни, служит ему лодкой, ковчегом, перенося его с места на место, из одного времени в другое, знакомит с попутчиками, встретившимися на долгом пути.

Я бы хотел стать для тебя, читатель, таким ковчегом, такой лодкой, с тем чтобы ты увидел пройденное моими глазами, разделил со мной все встречи и приключения.

Начать поэтому придется с самого начала, с появления моего «я».

Я родился 9 июля 1940 года в Александровской больнице и был записан в домовую книгу в жилконторе на проспекте Стачек в Ленинграде (это второе здание по правую руку от метро «Автово»). Знаю доподлинно, потому что много лет спустя уже взрослым дядькой, не помню, при каких обстоятельствах, я был в этой жилконторе и видел эту запись круглым почерком, сделанную лиловыми чернилами.

По рождении мама назвала меня Валерием. В Валериках я пробыл четыре дня. Маман пошла гулять со мной во двор и разговорилась с седой культурной дамой. «У меня было несколько знакомых с именем Всеволод, — сказала дама моей матери, — и все они были чрезвычайно интеллигентные люди». Против такой логики маман устоять не могла, и я стал Севой.

Моя мать, Людмила Михайловна Сидорова, родилась в Гатчине под Петербургом.

Ее отец, мой дед, Михаил Матвеевич Сидоров, был по образованию учителем начальных классов, служил мелким чиновником в железнодорожном министерстве. В Первую мировую войну его определили писарем в штаб за почерк изумительной красоты. После революции дед подался в рабочий класс и стал обойщиком мягкой мебели. Всю жизнь мечтал стать церковным дьяконом. В 1924 году представился такой случай — из-за гонений на духовенство в местной церкви некому было вести службу, и Михаил Матвеевич в полном облачении красивым баритоном выводил: «Всем миром Господу помолимся…» Советская власть тут же записала его в «лишенцы», у семьи отняли продовольственные карточки. Многодетная и многострадальная супруга его, Варвара Ивановна, помучившись недолго, умерла в 1929 году в возрасте 45 лет. «У нее были все свои зубы и пышные волосы», — часто говорила мне мать.

Варвара Ивановна с детьми жила в Гатчине, а Михаил Матвеевич всю неделю проводил в Петербурге, приезжая к семье на выходные. После обеда любил вздремнуть в кресле, кругом бегали дети. «Люся, Люсенька, — подзывал, бывало, свою дочь Михаил Матвеевич. — В каком же ты нынче классе?» «В четвертом, папа», — отвечала ему Люся. «Надо же! — изумлялся Михаил Матвеевич. — Уже в четвертом! Ну иди, деточка, играй».

Любимым его поэтом был Некрасов. Михаил Матвеевич много помнил из него наизусть и при случае читал с выражением. «Без прекрасного-то пола, Севушка, — говаривал он, — скучновато во хмелю!»

Эта любовь к прекрасному полу осложнила его последние годы жизни. Во время войны (Великой Отечественной) он был в эвакуации в Костроме и женился на молодой женщине, младше его на 33 года, которую он называл не иначе как Почтенная. «Пойдет Почтенная в магазин, — рассказывал он за чаем, — так где она только такую ржавую селедку найдет!» Такой намек на скаредность молодой супруги он мог себе позволить позже, после развода.

По приезде в Ленинград Почтенная быстро освоилась, побила Михаила Матвеевича домашней тапочкой и выгнала его на улицу. Михаил Матвеевич своим красивейшим почерком с завитками составлял прошения и относил их в советский суд. Советский суд рассмотрел все по справедливости и присудил Михаилу Матвеевичу половину комнаты коммунальной квартиры, в которую он прописал свою Почтенную. По решению суда Михаил Матвеевич въехал к себе домой, но Почтенная сновапобила его тапочкой и выставила за дверь. «Как женишься, — говаривал со вздохом потом Михаил Матвеевич, — так и ввалишься!»

У Михаила Матвеевича было четыре дочери: Ольга Михайловна, замужем за полковником инженерной службы Коллетом, отпрыском обрусевшего французского рода; Анна Михайловна Демина, вышедшая за инженера; моя мать, Людмила Михайловна; и самая младшая дочь Ирочка.

Ирочке было всего пять лет, когда умерла Варвара Ивановна, так что ее растила и воспитывала старшая сестра Ольга Михайловна (Ирочка позже тоже вышла замуж — за инженера Букина).

Дед делил год на четыре части и на четверть года поселялся у одной из дочерей. Вечером за чаем заходили непременные разговоры:

— Как поживает Ольга?

— Превосходно! — отвечал Михаил Матвеевич.

— А как муж ее, Коллет?

— Великолепно!

— А Нюра, Анна Михайловна?

— Замечательно!

И так далее.

Мы знали, что доброе сердце Михаила Матвеевича не выносило никакой хулы, отзываться о ком-либо плохо было для него душевной мукой. Но подобные разговоры возникали так часто, что у всех за столом, как у актеров в знакомой пьесе, было понимание того, чем должна закончиться сцена. Исчерпав всех сестер, их мужей, детей и родственников, мы переходили к Ирочке. Известно было, что у ее мужа, инженера Букина, трудный характер. Впрочем, за три месяца совместного проживания в двух комнатах коммунальной квартиры с любым характером терпение может истончиться.

— Ну, а как Букин? — спрашивали Михаила Матвеевича.

Он долго мялся, не желая произносить неприятных слов, но в конце концов говорил:

— Сандалист больно…

В Толковом словаре живого великорусского языка Владимира Даля «насандаливать», «насандалить» — окрасить, намазать сандальною краскою (красно-синей). Насандалиться или насандалить нос (сделать красным, красно-синим, в частности — от пьянства), напиться пьяным.

Не думаю, что дед имел в виду данное толкование в словаре Даля, скорее это было по-своему услышанное слово. Таких слов у него было немало. Например, заказчиц Михаил Матвеевич делил на две категории: «барыня» или «египтянка». «Барыня! — говорил он нараспев, как дьякон. — Рюмку поднесла, аванс заплатила, в доме чистота… Барыня!» В случае с «египтянкой» все было наоборот, а в особо безнадежных случаях дед махал рукой и пренебрежительно говорил «египет!». (Намеренно пишу слово с маленькой буквы, поскольку думаю, что Михаил Матвеевич имел в виду не столько страну древнейшей культуры, сколько страну новейшего бескультурья.)