Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Он только вступал в жизнь и уже мечтал о покое.

В октябре 1805 года Байрон поступил в Кембридж, Тринити-колледж. Впервые в своей жизни он чувствовал себя богатым: канцлер разрешил ему пользоваться из его доходов ежегодно суммой в пятьсот фунтов. У него теперь будет слуга, лошадь, и он чувствовал себя независимым, «как немецкий принц, который чеканит собственные деньги, или как индейский вождь, который не чеканит никаких денег, но пользуется самым драгоценным благом — Свободой. Я с восторгом упоминаю об этой богине, потому что моя симпатичная мамаша такой деспот… Я теперь совершенно освобожусь от нее, а так как она уже давно растоптала и разрушила последние чувства, которые меня привязывали к ней, я серьезно решил никогда к ней не возвращаться и не поддерживать с ней дружеских отношений. Я должен поступить так ради собственного счастья, ради самого себя и ради памяти своих самых близких родных, которые были гнусно опозорены этой Тизифоной». Жестокое письмо, но детство Байрона было сплошной трагедией, в которой неистовая мать бурно проявляла самые яростные чувства. Ему не у кого было учиться ни стыдливости, ни мягкости.

Тринити-колледж. Укрепленные ворота с башнями открываются на огромный прямоугольник, окруженный готическими зданиями. Посредине фонтан — безостановочно падающая струя воды подчеркивает окружающую тишину. За крытым сводом — второй двор, Нэвилс Корт, более уединенный, более мрачный, строгих очертаний и замкнутый со всех сторон глухой монастырской стеной. Здесь находились комнаты Байрона, маленькое помещение, которое ему сразу понравилось и которое он обставил по своему вкусу.

В университете, как и в школе, он мечтал сделаться центральной фигурой, главарем. Он страдал беспокойным честолюбием слабых людей, но оно смягчалось мечтательной ленью. В Тринити все студенты были приблизительно его возраста; ему не к кому было проявлять здесь чувство нежного покровительства. С первых же дней он понял, что, за исключением нескольких приверженцев презренной науки, которые портят себе глаза, скандируя греческие стихи при свете свечи, все здесь признают хорошим тоном ничего не делать. Это было время, когда в Англии господствовала мода пить и вести азартные игры. «Изучая историю Англии XVIII века, нельзя не удивляться тому, какую громадную роль в жизни молодежи играл алкоголь, и тем печальным последствиям, к которым приводило это пристрастие в зрелом возрасте». Гость, выпивавший за обедом только две бутылки, считался плохим собутыльником. На хорошем счету были те, что способны были выпить четыре-пять бутылок… Лорд Пэнмур и лорд Дуфферин славились тем, что выпивали по шесть бутылок. В не меньшей чести была игра. Лорд Холленд давал своему шестнадцатилетнему сыну Чарльзу Джону Фоксу большие суммы денег, чтобы тот имел возможность «с честью завоевать звание игрока». Какой-то молодой дворянин проиграл в одно утро семь тысяч фунтов в игорном доме рядом с Пел-Мел.

Кембридж следовал примеру Лондона. Чтение, наука, к которым у Байрона было искреннее влечение, не интересовали студентов. Байрон обедал в Холле. Под портретом короля Генриха VIII за высоким столом обедали стипендиаты, оставленные при университете, и иногда ректор. Байрон скоро проникся к ним презрением. Эрудиты без талантов, без душевного благородства — чем наслаждались они в жизни? Банальным острословием, ловкими шутками, сплетнями, церковными доходами. После обеда группами собирались по комнатам, пили и до поздней ночи сидели за карточной игрой. Байрон терпеть не мог вина, но ему хотелось нравиться. Он заказал Хэнсону прислать ему четыре дюжины порто, шерри, бургундского, мадеры. К картам испытывал не меньшее отвращение, чем к вину. «Я не обладал ни хладнокровием, ни умением рассчитывать и обсуждать ходы». Тем не менее он подражал товарищам. Он был рабом условностей, как все те, кто, поздно получая доступ в замкнутое общество, следуют законам этого общества с беспокойной привязанностью. Из всех условностей самой деспотической для юношей является поза пренебрежения условностями: «Наш закон — презирать законы». Узаконенное беспутство становилось в сознании лорда Байрона сущностью англиканского уклада.

Он просыпался угром с тяжелой головой. Колокольный звон разносился в утреннем воздухе. Если это был праздник какого-нибудь святого, нужно было, облачившись в белый стихарь, идти в часовню колледжа. Мягкие и величественные звуки органа окутывали сонных студентов. День начинался. Наставник Байрона быстро убедился, что с этим студентом ему мало придется иметь дело. Байрон купил себе прекрасную серую лошадь, назвал её Oat Eater — Овсоед. Каждое утро он отправлялся верхом на прогулку в белой шляпе, светло-сером плаще. Костюм несколько экстравагантный, но денди властвовали в то время. Вернувшись с прогулки, шел купаться.

Недалеко от Кембриджа он облюбовал себе укрытое развесистыми ветвями место, где река делала поворот. Его товарищем по спорту и единственным другом был одноклассник по Харроу Эдвард Ноэл Лонг — «слева от меня Том Уильдмэн, справа Лонг» — честный, простой и великодушный юноша; как Байрон, большой любитель чтения и плавания. Байрону доставляло истинное наслаждение нырять с Лонгом на глубину четырнадцати футов и доставать со дна тарелку, яйцо или шиллинг. В реке торчал старый ствол, за который Байрон любил цепляться, с удивлением спрашивая себя, какой черт занес это дерево сюда, в это подводное царство. По вечерам Лонг приходил в комнату Байрона и играл ему на флейте или на виолончели. Байрон слушал, попивая содовую воду — свой любимый напиток. Музыкальные мелодии навевали ему мелодии стиха и погружали в грустные и сладостные мечты; перед ним вставало Ньюстедское аббатство, летучие мыши, порхающие среди развалин часовни, терраса эннслейской усадьбы, песенки Мэри Энн, шепот ветра в листьях вяза над могилой Пичея, закрывшиеся навеки глаза Маргарет.

Иногда они читали друг другу вслух. «Дружба с Лонгом и страстное, но вполне невинное чувство, овладевшее мною в это время, были самым романтическим эпизодом в моей жизни».

К кому же это страстное невинное чувство? В Кембридже для церкви держали хоры певчих. Байрон случайно познакомился с одним мальчиком из хора Тринити. Ему было пятнадцать лет, звали Эдльстон. Байрон спас его, когда тот тонул. В церкви он обратил внимание на его прекрасный голос и заинтересовался им. Такая дружба с существом не только моложе его, но ниже по социальному и имущественному положению была больше всего по душе. Он чувствовал свое влияние на Эдльстона сильнее, чем на Клэра или Делавэра, и всячески покровительствовал ему. Юный певчий сначала держал себя очень робко, потом впал в сентиментальность. Он подарил Байрону сердоликовое сердечко, и Байрон написал по этому поводу стихи, не очень блестящие, но трогательно-нежные: