Владимир Зелинский - Разговор с отцом

Эти размышления лишь попутны воспоминаниям, они указывают на развилку, за которой видится бесконечное число путей, увлекательнейших для мысли, спора, жизни. Как же жалею я, что открыл их для себя только через полвека после кончины отца. Вот бы углубиться в лес, отправиться по этим мысленным дорогам и начать говорить о смысле, спорить о нем, но у меня были другие дела.

Но в те годы, когда писалась Поэзия , страна была, как сказал поэт, подросток; строгая матушка-власть выпустила чуть-чуть погулять своих граждан, между западными и российскими издательствами еще не было вырыто неодолимого рва, и книги, изданные там и здесь, пересекаясь, могли вливаться в разные идейные движения, одним из которых и стал в Москве Литературный центр конструктивистов, ЛЦК. Корнелий Зелинский был мозгом этого Центра как его теоретик и главный мыслитель, но в эту группу вошли и его друзья, большие поэты Багрицкий, Луговской, Сельвинский, Вера Инбер, теоретик авангарда А.Н. Чичерин. Почти каждому из них отец, помимо многих ссылок в Поэзии как смысл , посвятил по обширной статье. Он придал конструктивизму программное обеспечение, в котором сумел соединить воедино то, что было разрозненным: гуманитарные знания с техническими, философию с мечтательным броском в будущее. Характерна фраза, с которой начинается программа: конструктивизм – это математика, разлитая по всем сосудам культуры. Отец изучал какие-то элементы высшей математики, но профессионалом в этой области не был, я по крайней мере не помню, чтобы в его библиотеке были книги на эту тему.

Зачем это нужно было самим поэтам, мне не совсем ясно. Видели ли они в конструктивизме лишь литературную рамку строительства социализма, которому хотели придать поэтический облик? Что касается самого теоретика, то ему приходилось раскрывать свои идеи на поэтических образцах, которые были все же хорошего «второго ряда», тогда как прошлый век в своем начале был славен и рядом первым, можно сказать, первейшим. Но все это едва собралось, окрепло, налилось мускулами не то чтобы рассыпалось, а просто сдалось на милость господствующему мифу, как только тот пошел в лобовую атаку, даже не вступая в переговоры, чтобы потребовать ключи от крепости.

Конструктивизм был средоточием, акме в жизни Корнелия Зелинского, и если ему суждено попасть в учебники истории литературы ХХ века, то, вероятно, только под такой рубрикой. Так нам сказал Витторио Страда, когда мы с братом Александром обсуждали в его доме в Венеции проект возможного предисловия к сборнику трудов отца, который готовился тогда к изданию. Обещав, потом подумав, Страда, в конце концов, отказался.

Все литературные группировки в СССР старались в то время попадать в ногу с историей. Шагая «заодно с правопорядком», они жили в построении, которое условно можно представить в виде треугольника. Если в правом углу стоял коммунизм, который являл собой – здесь отец цитирует Илью Сельвинского – «полное собрание наших надежд» 42 42 Зелинский К. Литература и человек будущего // К. Зелинский. На литературной дороге. М., 2014. , то в левом скопилось полное собрание проклятий, адресованных отсеченному и отчасти сочиненному прошлому. А на вершине треугольника царила воля партии, олицетворенная в вожде. Внутри этого треугольника были заключены люди, оказавшиеся в том времени, наэлектризованные верой в этот настигший и унесший их ураган. Без такой веры, сводя историю к вождям и их дурным характерам, мы ничего не поймем в этой системе. И здесь мне важно понять работу мифа в одном человеке, заключенном в замкнутом идеологическом пространстве. Происходило ли пленение по его добровольному согласию, которое условно называется верой в то-то и то-то, или было только знаком малодушия и покорности? В разные времена чаша весов склонялась в одну или другую сторону, но в эпохе, о которой идет речь, вера-порыв вливалась в веру-необходимость и растворялась в ней. Растворялась настолько, что никогда нельзя было провести точной границы между принуждением и энтузиазмом, искренностью и неволей. Где-то она существует, эта граница, но так хорошо спряталась, что уже и не отыскать.

При этом это облако вовсе не состояло из одних идейных газообразных веществ, миф был предельно конкретен, как и грубо материален, обитал не где-то в душах, но и на бумаге, поглотившей необъятное количество древесины, он был слеплен не только из собраний сочинений, где указывалось, как думать и что делать, но также из декретов, отчетных докладов, пятилеток, перевыполняемых трудовых норм, голосований, доносов и крепящих всю систему «органов». Это был своего рода триумф воли, ибо учение у власти имело обличье мужа, с которым вступали в брак писательские души, как, впрочем, и все остальные. Он пародировал собой Небесного Жениха в христианстве, он был как строгий игумен монастыря, невесты-насельницы которого находятся у него в неусыпном повиновении. Правила обители были суровы: пойманная на подозрении в измене душа-овца прежде, чем быть наказанной и зарезанной надзирателем, должна была высечь и выстричь себя сама. И сама же положить голову на жертвенник.

Это был режим-миф-муж, и литература должна была принадлежать ему по любви и добровольному выбору. Но одной любви ему уже становилось мало. Да и не так уж она была и нужна. Мифу нужна была власть, покорность, встроенность, ему требовалось безраздельное обладание. Но не спасало и это, потому что миф включал в себя еще и обряд жертвоприношений, и никто не мог знать, до кого дойдет очередь стать жертвой, а до кого не дойдет. Маяковское «твори, выдумывай, пробуй» хорошо танцевало в стихах, но в жизни должно было вставать в строй носок к носку, выше головы не прыгать, даже не раздувать большего пламени, чем требовалось. Конструктивизм пробовал и творил все 1920-е годы, словно не замечая, как тяжелеет воздух вокруг. В рамках того же единого мифа он выдумывал собственный социализм как воплощение победы техники или скорее духа техники. Или, если судить по Конструктивизму и социализму, предлагал конструктивистский ленинизм, да еще и с запахом троцкизма, что было уже убийственным. К 1930 году интерпретация ленинизма означала не только прерогативу, но и само отправление власти, которая давала свое толкование всего, что есть, было и будет во вселенной, и такое право толкования теперь принадлежало одному лицу. Это становилось ясным для каждого. Конструктивизм нес в себе угрозу легкой инаковости в границах той же «треугольной веры», и через несколько лет инаковость могла оказаться смертельной для тех, кто был конструктивизму причастен. Но в 1930 году яд еще не действовал молниеносно, можно было еще успеть принять противоядие, отступить, принести публичное покаяние. Покаяние было состязанием со смертью. У кого-то получалось, у многих – нет. Отец успел.