Владимир Зелинский - Разговор с отцом

…Когда в конце августа 1972 года мы с моим другом Мишей Меерсоном оказались в доме о. Сергия Желудкова, на окраине Пскова, случайно застав там Надежду Яковлевну Мандельштам, то робость, тогда на меня нахлынувшая, была вызвана не только известной прямотой и бесцеремонностью великой вдовы и «носительницы огня» 1 1 Выражение Г.С. Померанца. , но и фамилией моей, крапивного ожога – словом ли, взглядом – которой я опасался. Может быть, и напрасно – но кто знает? Ибо с 16 лет, с 1958 года, после истории с Пастернаком, я знал, что в имени моем есть червоточинка, которая однажды чуть было не стала убийственной, роковой язвой. В 1961 году я поступал на филологический факультет Московского университета, и на вступительном экзамене по английскому языку, как я узнал лишь потом, решено было заранее меня провалить. Тамошние преподаватели, московские интеллигенты, тихо ненавидевшие режим, отца моего не выносили сугубо. Он был сильно виноват перед очень почитаемым, можно сказать, любимым Вяч.В. Ивановым, называемым всеми Комой, которого выгнали из университета по жалобе (получилось, что доносу) отца.

Проходной балл был 18 из 20 возможных, и, чтобы этот проходной балл набрать, мне надо было во что бы то ни стало получить пятерку на последнем экзамене по английскому языку. Даже четверки было бы недостаточно, ибо из-за этой судьбоносной единички перекрутилась бы вся моя жизнь; в октябре меня неумолимо ждал бы призыв. Тогда армия была не год, а три – три года неволи и военщины, а за ними жизнь пошла бы уже как послесловие к «капитуляции перед государством», как Бродский назвал армейскую повинность. Филологический факультет давал мне военную специальность переводчика и даже низшее звание офицера запаса после его окончания, так что рекрутчина исключалась. (Не будь сего обстоятельства, я бы поступал на философский, но там военной кафедры не было, и мужской пол шел туда, уже отслужив.) Но случилось так, что добрая моя приятельница Наташа Камышникова в то время брала уроки английского у той самой преподавательницы, Елены Сергеевны Турковой – благодарная память ей, – которой и предстояло принимать у меня экзамен и на нем меня наказать. Разговорившись, назвав мою фамилию, случайно узнав от нее о таковом замысле, Наташа убедила Елену Сергеевну в том, что яблоко от яблони откатилось далеко, что я другой, им свой, обижать меня не надо, и так я получил пятерку, хотя экзамен, помню, сдал отнюдь не блестяще.

До того я прожил свое детство и последетство как оставленный ребенок (мне шел четвертый год, когда отец ушел из семьи), и самое яркое младенческое воспоминание о жизни с ним как с действующим отцом, а не просто с близким родственником, отдельно живущим, была недолгая, недлинная, нечастая его прогулка по кабинету со мной, младенцем, на руках, под мурлычащее «Утомленное солнце», служившее колыбельной. Я сохранил это «солнце» в памяти детским секретом, предполагая, что песни такой вообще не существует в природе, что она – отцовское изобретение, связанное с каким-то личным его опытом, но в следующий раз услышал ее уже немолодым человеком в одноименном фильме Н. Михалкова. Потом разыскал эту мелодию в интернете и даже в изначальном виде по-польски: Ostatnia niedziela.

Так, засыпая с утомленным солнцем, я видел с высоты отцовских рук загадочно молчавшие, но породнившиеся с моим детством книжные полки, за которыми дружелюбно темнели корешки книг. С тех пор я всегда инстинктивно стремился к тому, чтобы моя жизнь вписалась в панораму тех книжных башен с их запасами неведомой премудрости, с их далью кем-то прожитых жизней, свернувшейся за стеклами. Через лет шестьдесят после тех прогулок по кабинету, в 2008 году, в Италии мой 22-летний сын, не ведая об этом раннем впечатлении, напишет стихотворение Моему отцу . Привожу отрывок в оригинале:

Взрослея, мы вступаем в мир разных реальностей, где одному утверждению противостоит непременно другое, и в разговоре, скорее даже в споре с отцом, который проходит через мою жизнь, я слышал их оба. Я старался прислушаться к ним, объяснить их для себя, объяснить отца себе. Начав уже с самой фамилии, которую унаследовал.

Нельзя сказать, что имя советского критика Корнелия Зелинского было так уж известно. Оно уступало двум другим его знаменитым однофамильцам. Узнавая мою фамилию, меня неизменно спрашивали: а не сын ли ты (вы) академика Зелинского, который изобрел противогаз? Вопрос следовал за мною по пятам все детство, отрочество и прочие университеты. Однако после того, как настоящий сын знаменитого химика, Андрей Николаевич Зелинский, опубликовал в альманахе «Контекст-78» обширную статью Конструктивные принципы древнерусского календаря, а мое имя уже как-то просочилось в церковную среду, спрашивали иначе: а не вы ли автор той замечательной статьи? Нет, не сын и не автор. Был еще и другой дежурный вопрос, правда, среди ученых гуманитариев: а не родственник ли вы известного русско-польского филолога Фаддея (Тадеуша) Францевича Зелинского? Я спросил как-то отца. Он сказал: если и родственник, то очень дальний.

Но все это было в давно ушедшее время, и я привык думать, что имя отца давно затерялось среди других некрупных литературных имен. Нет, после переиздания его книг кто-то из нового поколения критиков, погрузившись в историю литературы прошлого века, как-то захотел о нем вспомнить.

«Корнелий Люцианович Зелинский (1896–1970), — пишет один из самых объективных и достаточно благожелательных исследователей Евгений Абдуллаев, – относится к тем литературным фигурам, говорить о которых можно, наверное, только так: С одной стороны… с другой стороны…

«С одной стороны, один из образованнейших советских литераторов. Выпускник философского отделения Московского университета, ученик Шпета и Ильина. Критик, обладавший литературным вкусом, интуицией и писательским талантом. Теоретик Литературного центра конструктивистов, не последняя фигура поэтического авангарда 1920-х. Автор ряда интересных статей о поэзии, социологии литературы, архитектуре. Литературовед, немало сделавший для литературной реабилитации Грина в 1930-е, а в 1950-е – Есенина; поддержал Волошина, когда тот находился в тяжелейшем материальном положении (см.: [Купченко: 493]). Состоял в редколлегии „Вопросов литературы“, напечатал в них в 1960-е годы немало дельных статей.