Владимир Зелинский - Разговор с отцом

Дата: 1963 год. Кто помнит то время, изо всех сил старавшееся вернуть себе шипучую романтику молодости? Оно было туго накачано пропагандой, которая шла в лобовую атаку, сбивала с ног бурей и натиском. Будущее, слегка почистив перышки на XX и XXII съездах (что за наказание измерять историю России съездами?), казалось, уже приблизилось вплотную. Оно сделало какое-то символическое усилие в сторону самоисправления, а то, в чем покаяться не могло, не разметав почву под своими ногами, замело в темный угол и сверху забросало хламом.

«Чувство добра, красоты, человеческого достоинства» – ну разве не знал ты, что сии слова-погремушки служили елочными украшениями, тогда как на вратах реального мира для них специально было написано «посторонним вход воспрещен»? В том-то и была суть режима, что в словаре его хранились и уважались те слова, которые в жизни приобретали смысл, часто противоположный. Знал ли ты, что «человеческое достоинство» как раз и означало «оставь надежду всяк сюда входящий»? Не только знал, но, увы, не раз доказал словом, делом и помышлением, что это все – завеса для чего-то иного, чужого, бесчеловечного. Но здесь говорю себе – сойди прежде всего сам с тропы войны, попробуй не уклониться с пути двух заповедей: Моисеевой, «почитать отца своего», и Христовой, «не судить», не изменяя в то же время и правде Божией, для меня очевидной, ибо ради нее и пишу. Очень непросто. Моя правда отталкивает ту, в которую был волей или неволей затянут отец, не выносит ее с юности, но понять его можно только в эпохе, куда он, как говорили экзистенциалисты, оказался заброшен.

Понимаю, что и сам я в немалой мере определен этим противостоянием, затянут в него, возможно, внутренне связан. Оно уже отстранено от поколения моих детей, а уж внукам, верно, покажется Войной Алой и Белой Розы, в которой «подросток былых времен» 9 9 Мориак Ф. Подросток былых времен. все еще вдохновлен пафосом Белой. Но вся наша история последних ста лет состоит из судорог отрицаний. Вся жизнь России – и в этом ее беда – за последнее столетие словно определена спазмами отталкиваний от того периода истории, который предшествовал настоящему. Каждый новый ее этап надевал на себя маску первого царствующего лица, заслоняя людей, отодвигая собой остальное. Весь 70-летний с чем-то путь коммунистического режима – это история единого мировоззрения, то есть раздувшегося до небес мифа, который жил своей жизнью. Видоизменяясь, отталкиваясь от прошлого, извиваясь в спазмах, он сохранял свою идентичность. Но при этом каждое новое лицо-правление поворачивало мировоззрение в свою сторону, заполняя им время, в котором жили люди, испытавшие эти метаморфозы внутри себя. Миф не иссяк и сегодня – корешков его так просто не вырвешь. Но он поменял лицо.

Время Корнелия Зелинского завершилось на пороге 70-х, и «мировоззрение Октября» было основным сюжетом в его писательской жизни. Когда оно стало увядать, деревенеть, ссыхаться, то постаралось распахнуть пошире форточку будущего, чтобы одолжить у него немного свежего воздуха. Я чувствовал тогда, что воздуха уже не хватало и отцу, и всему государствообразующему мифу, и потому его стали искать в героизации прошлого. Началось крушение кумиров, тогда еще не очень заметное; старея, они всеми силами пытались вернуть себе мускулистость и бодрость. Идеология этих лет воспроизводила портрет, скорее автопортрет, утопии в юности, ищущей первую любовь свою, которая казалась вновь обретенной.

В молодые годы отца мой дед, Люциан Теофилович, умерший за год до моего рождения, служил инженером в Управлении Кронштадтской крепости. Отец, окончив Московский университет в 1918 году (университет, как ни странно, работал), переезжает к нему.

«Осенью 1918 года я приехал в Кронштадт и явился в большевистский комитет, где секретарем был приехавший из эмиграции Брегман. В студенческой фуражке и тужурке, напустив на себя максимально солидный вид, я вошел в кабинет к этому много повидавшему в жизни человеку.

– Я хочу работать с вами, – сказал я твердым уверенным голосом.

– С кем, с вами? — спросил, улыбнувшись, подняв голову от стола, этот сутуловатый человек.

– Как с кем? С вами, с большевиками, — ответил я.

– А кто вы такой? — спросил меня секретарь еще более добродушно и еще более обидно снисходительно.

– В университете я думал, что правы самые левые – анархисты, теперь я считаю, что правы вы – большевики.

Секретарь откинулся на спинку кресла и, уже окончательно развеселившись, крикнул в соседнюю комнату:

– Слушай, Соломон, вот говорят, что интеллигенция саботирует. Поди сюда. Посмотри, какой херувимчик явился, студент» 10 10 Зелинский К . На литературной дороге. .

Отца назначили на работу секретарем газеты «Известия Кронштадтского Совета». Философское призвание отныне ему предстоит вкладывать в газетное революционное дело.

«И „Критика чистого разума“, которую я изучал в университете, и интегралы, рифмы и химикалии – все это начало незаметно приобщаться совсем к новому делу. Словно бросила меня судьба в новый мир, как щенка в воду» 11 11 Зелинский К . На литературной дороге. .

Затем в качестве журналиста, но уже Российского телеграфного агентства, отец был переведен в Киев, где 25 лет назад и родился, а в 1918 году бывший тогда как бы столицей гражданской войны.

«Я научился читать вновь выходившие альманахи или журнал Андрея Белого и Александра Блока „Записки мечтателей“, вперемежку с железными декретами новой власти в газетах, читал все это в задымленных теплушках, на верхней полке вагонов. Мчась в очередную командировку, я шептал слова Баратынского: „Когда возникнет мир цветущий из равновесья диких сил“» 12 12 Там же. .

Рождавшийся, быстро растущий миф был голоден и всеяден, мог настроиться даже на мотив Баратынского. Выбор пути начинался уже со словаря. «Когда была война с белополяками, я работал в Киевском отделении Роста», – пишет отец в 1963 году, не заметив никакой проблемы в том, что и сам родился белополяком. В 90-х годах мой троюродный брат Тадеуш подарил мне в Варшаве нашу дворянскую родословную с фамильным гербом Зелинских, ведущуюся с начала XVIII века. Ни в какую особость родового дворянства уверовать не могу, но родословную храню.

«Н. Подвойский, с которым мне приходилось часто встречаться по работе, предупредил меня, что Киев может быть оставлен. А я заболел вскоре сыпным тифом. В санитарной теплушке вывезла меня тогда мой верный друг, дочь кронштадтского рабочего Кина Михайловна Рафинская. Когда меня несли по коридору больницы, то раздавленные вши трещали под сапогами санитаров» 13 13 Там же. .