Бетти Лифтон - Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака

Обзаведясь тракторами, молодые поселенцы насадили в болотах эвкалипты, чтобы осушить их, на склонах — сосновые и кедровые рощи для защиты от ветров, и цитрусы в долине Изреельской — для продажи плодов. Ко времени приезда Фейги почти все палатки сменились спартанскими деревянными хижинами, снабженными только самым необходимым. Фейга признавалась в письмах к Стефе, что жизнь была настолько трудной, что иногда у нее не оставалось сил работать с детьми. «Это ощущение безнадежности скоро пройдет», — поспешила заверить ее Стефа и описала собственные страдания в годы войны, когда все заботы о приюте легли на ее плечи. «Позднее я не могла решить, поступила ли я правильно, оставшись, — писала Стефа, — но к тому времени у меня было уже столько обязанностей, что просто не хватало времени думать».

В течение двух лет Фейге удавалось удерживать Стефу от поездки в Палестину, но на исходе 1931 года от Стефы пришло письмо: «Я еду!» И она приехала на десятую годовщину кибуца.

Сомнения Фейги в выносливости своей старшей подруги оказались безосновательными. Стефу, столько пережившую в прошлом, не могли смутить неудобства примитивного обихода. В первый же вечер ее приезда Фейга, отчаянно искавшая для нее чайную ложку, поскольку ее подруга привыкла в чашке с чаем размешивать варенье, не замедлила обнаружить, что Стефа с обычной своей находчивостью уже воспользовалась для этого ножом.

— Ты думала, я не обойдусь без ложки?! — торжествующе воскликнула Стефа.

Три проведенных там месяца Стефа работала в Доме детей, где о них с самого рождения заботились воспитательницы, пока матери трудились в полях наравне с мужчинами. Она не скупилась на практические советы: например, рекомендовала поместить раковины в умывальнях пониже и пришить петли к полотенцам с обоих концов, чтобы нетерпеливым малышам было проще их вешать. Иногда они с Фейгой работали в одну смену, а иногда чередовались, объясняя остальным воспитательницам педагогические идеи Корчака.

В Польшу Стефа вернулась другой женщиной. Ее загорелое лицо сияло. И она была просто ошеломлена, что за три месяца «можно так отвыкнуть от своего обычного образа жизни». Летом в лагере она носила расстегнутые у ворота блузки с короткими рукавами. Она чаще улыбалась, казалось, была в мире с собой и почти веселой с детьми. Но голова Стефы была занята мыслями о возможном возвращении в Палестину к Фейге, если ей удастся получить визу.

Осенью, когда дети были в школе, Стефа начала брать уроки иврита и без конца говорила с Корчаком об экспериментальной системе воспитания в кибуце. Нет, ему обязательно надо поехать туда, самому познакомиться с Домами детей и дать кибуцникам, как их называли, побольше полезных советов.

Корчак слушал вежливо, но не испытывал никакого желания обрести новую родину. Родина у него уже была. Он высказал это в переписке с Эсфирью Будко, своей бывшей стажеркой, которая в конце двадцатых годов поселилась в кибуце. «Палестина все еще легенда для детей», — писал он, да и (мог бы он прибавить) для него самого тоже. Те, кто говорил с ним об эмиграции, казались ему озлобленными бунтовщиками, в противоположность тем, кто смирился с жизнью в Польше. Трудности, которые эти эмигранты испытывали, приспосабливаясь к новой жизни, только укрепляли его в убеждении, что с землей пращуров связаны не только юношеские иллюзии, но и горькие разочарования, что для европейцев слишком поздно пытаться вернуть утраченное прошлое. «Мы акклиматизировались в краю сосен и снега, как физически, так и духовно. Усилия, необходимые, чтобы связать два конца, разорванные две тысячи лет назад, непомерно велики». У него самого остается слишком мало времени для «принесения в жертву» десяти лет, которые потребуются, чтобы и физически, и духовно свыкнуться с новыми условиями.

Стефа высмеяла довод Корчака, заявившего, что, не зная иврита, он не сможет общаться с детьми. Так пусть сосредоточится на младенцах, сказала она, а с малышами объясняется знаками. На его возражение, что он не сможет говорить и со взрослыми, она напомнила ему, что большинство иммигрантов приехали из России и Польши. В ответ на его заявление, что в любом случае ничего полезного он предложить не сможет, она напомнила о потоке посетителей из разных кибуцев, которые то и дело наведывались в интернат посоветоваться с ним. И это было чистой правдой: кибуцники постоянно посещали интернат, было их немало, и Корчак часто шутил, что Варшава постепенно превращается в пригород Палестины.

То ли влияние Стефы, то ли его собственная растущая боль при виде того, как над его сиротами издеваются вплоть до побоев, когда они оказываются в христианских кварталах, толкнули Корчака в конце 1932 года написать Иосифу Арнону, бывшему стажеру, эмигрировавшему в Палестину: «Если есть страна, где ребенку честно предоставляется возможность выражать свои мечты и страхи, свои стремления и недоумения, то это, наверное, Палестина. Там следует воздвигнуть памятник Неизвестному Сироте». И добавил: «Я еще не оставил надежды, что смогу провести оставшиеся мне годы в Палестине и там тосковать по Польше… Тоска укрепляет и углубляет душу».

В следующую весну поездка в Палестину все еще оставалась лишь неопределенной возможностью. «Если судьба постановит, чтобы я поехал в Палестину, то поеду я не к людям, но к мыслям, которые родятся у меня там, — писал он Арнону. — Что скажет мне гора Синай? Или Иордан? Гроб Иисуса, университет, пещера Маккавеев, Галилея? Я буду вновь переживать две тысячи лет европейской истории, или польской, или скитаний евреев… Мир нуждается не в рабочих руках и апельсинах, а в новой вере. Вере в ребенка, в котором источник всех надежд».

Осенью 1933 года, расстроенный «дешевыми сплетнями» в газете правого крыла, что он эмигрирует в Палестину, Корчак решил уехать уже зимой и как можно скорее.

Стефа, не теряя времени, отправила письмо в Эйн-Харод: «Пожалуйста, решите, не может ли доктор Корчак прожить у вас несколько недель. Он хотел бы поработать в яслях с младенцами или детьми чуть постарше и готов выполнять любую работу, которая от него потребуется. Тому, чего он не умеет, он тотчас же выучится. Он предпочел бы, чтобы его не прикрепляли к Дому детей, поскольку он не знает языка. Он хочет узнать жизнь в кибуце, а взамен просит только постель, стол и стул. Он даже готов мыть полы».

Ответ пришел именно такой, какого ждали: кибуц сочтет великой честью увидеть доктора Януша Корчака своим гостем.

Действительно, в тот момент Корчак внес кардинальное изменение в свою жизнь, но никак не связанное с Палестиной. Он переехал из Дома сирот в квартиру своей сестры Анны, в дом номер 8 по улице Злота на границе еврейского квартала. «В приюте я чувствовал себя усталым, старым и лишним, вот почему я переехал, или, говоря точнее, меня выжили, — писал он Арнону. — Вам трудно понять, а еще раз я объяснять не стану». Совершенно очевидно, это было вымученное решение. «Мне остались только мои мысли и вера в будущее, до которого я вряд ли доживу».