Бетти Лифтон - Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака

Восемнадцатилетний Джон Ауэрбах сумел устроиться на почту по протекции друзей его отца. Пасмурным апрельским утром 1941 года он сидел на лавке вместе с другими почтальонами и ожидал прибытия очередной партии писем и посылок, чтобы заняться сортировкой, когда в почтовое отделение вошел Корчак с пустым мешком.

— Садитесь, доктор, отдохните. Мы еще не начинали, — сказал один из почтальонов, уступая ему место.

— Я могу стоять, — возразил Корчак. — Твои ноги устали больше.

Однако почтальон настаивал, и Корчак сел. Он устроился на скамейке, положив подбородок на рукоять трости и оглядывая лица толпящихся людей. Они месили грязный мокрый снег, покрывающий проваленный пол. Во влажном воздухе стоял резкий запах немытых тел. Ауэрбах, который восхищался Корчаком и сам хотел стать писателем, заметил, как доктор постарел и ослаб, хотя глаза его не утратили живости и проницательности.

— Ты студент? — спросил Корчак, внезапно повернувшись к Ауэрбаху. Тот пожал плечами.

— Наверно, я мог бы стать им, но сейчас я всего лишь почтальон.

Все еще глядя на Ауэрбаха, но обращаясь, казалось, к самому себе, Корчак заметил:

— Есть три прекрасные профессии — врач, учитель и судья. Какая тебе больше по душе?

— Боюсь, я не совсем вас понял, — сказал Ауэрбах. — Конечно, учитель и врач — очень важные профессии. Но что особенного в том, чтобы стать судьей?

— Милый юноша, — ответил Корчак. — Доктор заботится о теле человека, учитель — о его уме. А вот судья — не судья ли заботится о его совести?

Ауэрбах задумался, но мысль Корчака еще не вполне вошла в его сознание.

— Получается, что судья нужен человеку так же, как ему бывает нужен врач или учитель?

Корчак кивнул — и в этом жесте было и удивление, и разочарование.

— Ты еще очень молод, — сказал он тихо. — Да, судья нужен каждому человеку, если только он не судит себя сам. Эта профессия очень трудна — и прекрасна.

Ауэрбах поспешил к сортировочному столу. А чуть позже он снова увидел этого «странного бородача», которым всегда восхищался. Корчак покидал почту с полным мешком.

Через месяц начальник Ауэбаха велел ему отнести невостребованную посылку в приют Корчака. Вот как Ауэрбах описывает этот визит.

«Мальчик лет шести-семи с обритой головой, одетый в чересчур большой халат, открыл дверь, взглянул на меня огромными горящими черными глазами и бросился бежать внутрь дома с криком: „Почту принесли!“ Я снял рюкзак, стал рыться в нем, ища нужный пакет, и в это время услышал шаги Корчака, идущего ко мне по темному коридору. Похоже, он не узнал во мне молодого человека, с которым разговаривал на почте. Я протянул ему квитанцию для подписи, он взял ее дрожащей рукой, и тут, к моему удивлению, я почувствовал довольно сильный запах алкоголя. Должно быть, Корчак заметил мою реакцию — он напрягся и замер, и мы какое-то время молча стояли друг против друга. Потом он шагнул в мою сторону и широко развел руки, как бы обнимая весь мир, время, жизнь, своих голодных воспитанников, которым он приходился и врачом, и учителем, и судьей. „Надо пытаться жить… хоть как-то“, — сказал он, положив руку мне на плечо. Потом повернулся и исчез во тьме, унося с собой измятый пакет». Ауэрбах по сей день не считает себя вправе судить увиденное.

Той весной Корчак не пропускал ни одной возможности раздобыть еду своим голодающим детям, идя на контакт с кем угодно, даже с Авраамом Ганчвайхом, подозреваемым в сотрудничестве с нацистами, тем самым Ганчвайхом, который устроил выкуп Корчака из тюрьмы.

Ганчвайх и его пользующаяся дурной славой организация (ее называли «Тринадцать», поскольку она размещалась в доме 13 по улице Лешно) действовали в гетто как альтернативный юденрат, вызывая страх у председателя Чернякова, и, по общему убеждению, доносили обо всем нацистам. Эта организация, образованная в декабре 1940 года как Комитет по борьбе с ростовщичеством и спекуляцией в еврейском квартале Варшавы, насчитывала 300–400 человек и располагала своей собственной полицией, пунктом «Скорой помощи» и амбулаторией.

«Презренный, отвратительный тип», — писал о Ганчвайхе Черняков в своем дневнике. О нем было мало что известно. Знали только, что он не варшавянин. Талантливый оратор, одинаково свободно говоривший на идише, иврите и польском, Ганчвайх призывал сотрудничать с немецкими завоевателями, то есть проявить мудрость и здравый смысл. Многие руководители гетто — кто от страха, кто от нужды — принимали приглашения Ганчвайха обсудить проекты социального обеспечения, независимо от того, полагали они его мотивы эгоистическими или альтруистическими. Одно такое собрание состоялось в начале мая и продолжалось после комендантского часа, что вынудило участников провести ночь под кровом Ганчвайховой конторы. Черняков упомянул в своем дневнике несколько имен присутствующих на этом собрании «за чашкой чая», отметив имя «Корчак» восклицательным знаком. По словам Рингельблюма, Корчак согласился возглавить Комиссию помощи детям, но в чем заключалась ее деятельность и была ли эта комиссия вообще образована, остается неизвестным.

В начале июня 1941 года Корчак и Стефа провели почти всю ночь вместе с Зильбербергом и другими жильцами дома, наблюдая сквозь щели в шторах за немецкими войсками, марширующими по опустевшим улицам гетто — Хладной, Электоральной и Сенаторской — и далее по мосту через Вислу в сторону границы с Советским Союзом. На танках было написано по-немецки: «Сталин, мы идем».

Как и многие другие, Корчак был абсолютно уверен, что русские разобьют гитлеровские войска, как в свое время они разбили Наполеона. Освобождение Польши было только делом времени. Однако последующие месяцы принесли обескураживающие известия о победах немцев и о массовом уничтожении евреев на захваченных территориях. К тому же в гетто разразилась эпидемия тифа, которая унесла в могилу тысячи ослабленных голодом людей.

Евреи цеплялись за свое язвительное острословие как способ выживания. Что бы ни случилось внутри или вне гетто, все служило пищей для черного юмора. Встречаясь, люди обменивались такими фразами: «Какой смысл немцам бомбить Лондон, а англичанам — Берлин? Все эти перелеты — пустая трата горючего. Немцам надо бомбить свой Берлин, а англичанам — свой Лондон». Или: «Горовиц (Гитлер) на том свете видит в раю Иисуса. „Эй, — кричит он, — что этот еврей здесь делает без нарукавной повязки?“ А святой Петр отвечает: „Ему можно, он сын Босса“». Сумасшедший Рубинштейн по-прежнему произносил свои заклинания. Его куплеты «Все равны! В гетто все равны!» (пародия на лозунг юденрата, призванный убедить население гетто, что юденрат ко всем относится одинаково справедливо) так всем нравились, что во Дворце мелодий, одном из популярных мюзик-холлов, было поставлено ревю «Все равны».