Бетти Лифтон - Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака

Предугадать тактику нацистов было невозможно. Совершенно неожиданно в конце лета гестапо разрешило юденрату открыть двадцать еврейских школ, где занятия должны были проводиться на польском, идише и иврите. Евреи кинулись искать подходящие помещения, не ведая, что Гитлер уже назначил Рейнхарда Гейдриха, шефа политической полиции рейха, ответственным за «окончательное решение» и что в Освенциме уже проводятся первые эксперименты с газовыми камерами как эффективным инструментом уничтожения людей.

Корчак не выпускал своих детей из приюта, опасаясь заражения тифом, но сам проводил семинары по педагогике с учителями и директорами новых школ, которые должны были обслуживать шесть тысяч из пятидесяти тысяч детей начального школьного возраста, обитающих в гетто. Предполагалось, что учебный год начнется с театрального конкурса, в котором примут участие все три языковые группы. Ивритские школы готовили скетчи из еврейской жизни в Палестине от древних времен до современности, группа говорящих на идише планировала поставить сцены, посвященные труду и общественной справедливости, а польские школы инсценировали эпизоды из польской литературы, в которых поляки и евреи жили бок о бок в полной гармонии.

Посетив школу Михаила Зильберберга, Корчак увидел там триста учеников, говорящих, поющих и ставящих театральные сценки на иврите, как будто они жили в Палестине. Он старался не пропускать их репетиций пьесы «Масада» (в последний момент название, правда, поменяли на «Светлячки», чтобы не привлекать внимания немцев), посвященной героической обороне крепости Масада, где евреи в течение трех лет противостояли осаждающей их армии римлян, а затем предпочли покончить с собой, но не сдаться врагам. Спектакль должен был напомнить зрителям, что евреи не должны покорно подчиняться силе. Зильберберг заметил, что Корчаку особенно пришлись по душе стихи, которыми заканчивалась пьеса:

Воодушевленный открытием школ, Адам Черняков 20 сентября, накануне Рош-Хашана, еврейского Нового года, официально открыл Месяц детей в театре «Фемина».

Глава юденрата хорошо знал, что у него немало критиков, обвиняющих его и членов совета во взяточничестве и коррупции. В гетто распевали куплеты с такими словами:

Однако какие бы сомнения ни вызывал его моральный облик, интерес Чернякова к благополучию детей был подлинным. Чем труднее становилось ему выполнять свои обязанности председателя (в дневнике он писал, что с его последней фотокарточки на него смотрит «очень старый и очень измученный» человек), тем активней он включался в решение детских проблем. Он пытался как-то отвлечься от тягостного одиночества и от тревог за своего единственного сына, о котором ничего не знал со времени оккупации немцами Львова, куда юноша бежал после нацистского вторжения в Польшу.

В тот день в театре «Фемина» Черняков, его жена и еще несколько человек обратились к собравшимся с просьбой открыть их кошельки — и сердца, — чтобы помочь голодным и бездомным детям. Им удалось собрать сто тысяч злотых, часть которых была потрачена на плакаты «НАШИ ДЕТИ ДОЛЖНЫ ЖИТЬ» и «РЕБЕНОК — САМОЕ СВЯТОЕ СОЗДАНИЕ НА ЗЕМЛЕ».

Корчак решил провести в приюте богослужения на Рош-Хашана и Йом Кипур. «Не удивляйтесь, — сказал он Зильбербергу, которого попросил помочь в организации службы. — В дни испытаний молитва очень важна. Она придаст детям силы, да и нам тоже. Никакого принуждения, придут только те, кто испытывает в этом потребность. К тому же это поможет собрать средства для домового комитета».

То ли действительно испытывая потребность в молитве, то ли переживая предпраздничное возбуждение, но дети с радостью принялись преобразовывать зал для собраний в синагогу. Они расстилали ковры и расставляли цветы, тайно принесенные христианскими друзьями Корчака. В торце зала разместили ковчег с двумя свитками Торы в богато расшитых чехлах и два серебряных подсвечника, поставили ряды скамеек.

Для совершения службы Зильберберг пригласил кантора. Однако пришли на богослужение в основном только жители примыкающего дома, дети и персонал приюта. Опасаясь, что толпа народа может занести в приют инфекцию тифа, Корчак установил довольно высокую цену на входные билеты. Кроме того, в последний момент немцы разрешили открыть синагоги — впервые за два года.

Корчак, сосредоточенный, погруженный в себя, стоял в конце зала в своем старом сером костюме, офицерских сапогах и шелковой ермолке. Все замерли, пока кантор пел:

Через десять дней, на Йом Кипур, Корчак в торжественной речи старался вселить в детей веру в то, что им суждено увидеть лучшие дни. Но и восклицая вместе с детьми в конце службы «В следующем году в Иерусалиме!», как это делали многие поколения до них, ему не удалось развеять свою собственную тревогу. Зильберберг, который хотел поскорее вернуться домой, чтобы сесть за стол, ибо пост закончился, задержался по просьбе друга. «Очень важно, чтобы дети не тревожились, — сказал ему Корчак. — Но я боюсь того, что нас ждет. Немцы способны на все».

И снова в приближении Йом Кипур немцы огласили жестокий план (словно «этими мерзавцами с наступлением холодов овладевал зуд», писал в своем дневнике историк Иммануил Рингельблюм). Годом раньше они согнали евреев в гетто, а на этот раз объявили о своих намерениях сократить территорию гетто, хотя при этом все большее число евреев перемещалось туда из других оккупированных стран.

В середине октября 1941 года Корчак и Стефа узнали, что обитателям дома 33 по Хлодной улице, а также жителям прилегающих улиц предписано переселение в течение четырех суток, поскольку эта территория выводится за границы гетто. Необходимость покинуть этот дом явилась таким же тяжелым ударом, каким в свое время был приказ немцев освободить помещение приюта на Крохмальной. Измученные и голодные, обитатели приюта уже не имели прежней энергии. И все же они перебороли отчаяние и принялись за дело. Корчаку удалось найти помещение бывшего клуба предпринимателей в доме 16 по улице Сенна в Малом гетто. Дом выходил окнами на недавно возведенную стену, которая шла вдоль улицы по осевой линии и служила южной границей гетто. Новое помещение оказалось еще меньше предыдущего, но, к счастью, Корчак смог присоединить к приюту небольшое строение за клубом, дом 7 по улице Слиска, где расположились спальни для персонала.