Юрий Соколов - Пока живы — надо встречаться

Разговаривали они в подвальном помещении с бездействующими котлами. Под высоким потолком, вдоль кирпичной стены тянулись и исчезали в черноте квадратного проема трубы теплоцентрали.

— А куда ведут эти трубы? — поинтересовался Федор.

— Да я ж з колхозу… О трубах понятия не имею, а вот землю знаю…

— Так давай, для верности, слазим пошукаем. Може, шо и обнаружим?

С месяц Кузенко лежал в шестиместной палате как больной. Истощенный организм требовал пищи. Лопухин подкармливал его, приносил похлебку и добавочную пайку суррогатного хлеба. И лечащие врачи, видя, что Роман Александрович опекает этого щупленького чудаковатого парня, старались и сами его поддержать. Все они люди одной судьбы, все втайне подумывали о побеге, и Павка, как его здесь стали называть, освоившись, стал предлагать свои планы освобождения. И каждый вариант побега был фантастичнее другого. То он предлагал набросить шинели на колючую проволоку, то наброситься на немцев во время обхода, разоружить их, а затем напасть на охрану в центральных воротах. И все его планы, как скуповато заметил бородатый врач Иван Беда, были нереальны.

Когда Кузенко немного окреп, Лопухин назначил его врачом-лечебником на первый этаж, в общую палату и строго предупредил:

— О побегах прекрати разговоры.

С первых морозных дней наступившей зимы Павка вновь почувствовал себя обреченным. Обходы больных занимали у него много времени, и к концу дня он чувствовал себя разбитым, расстроенным и опустошенным. Что он мог дать измученным, беспомощным больным, страдающим дизентерией и туберкулезом?! Всюду — изнуренные, с заостренными чертами ли́ца, слабые голоса, бредовое бормотание, стоны, надсадный кашель. Как не потерять головы от всего этого ужаса, от невозможности помочь этим страдальцам. Кроме риванола и марганцовки в небольших количествах, немцы ничего не выдавали. Приходилось делать промывание желудка, давать отвар дубовой коры, но при большой скученности больных и отсутствии надлежащих медикаментозных средств он как врач чувствовал себя бесполезным.

От слабости подкашивались ноги, а когда выходил во двор, от морозного, обжигающего воздуха кружилась голова, бросало в дрожь. Тупо смотрел он на опушенные изморозью мертвые окна зловонной казармы. Ему казалось, что еще немного — и он упадет. Но Павка находил в себе силы и возвращался обратно в блок. Надежды на спасение постепенно угасали в нем, как и силы. С каждым днем он становился все слабее. И не только он один. Вот и Васька Щеглов ходит как тень, переживает за своего друга Макса Иевлева — тот утром пытался встать с койки, но тут же упал, потеряв сознание. И Касько уже не поднимается с постели: у него посинели губы и заострился нос. Заболел сыпняком Иван Беда, его, мятущегося в бреду, положили под видом «гриппозника» в комнатенке на первом этаже. А вчера умер врач Немудров. Еще недавно давал назначения, но вот у самого появился понос, рвота, и к концу вторых суток не стало человека. Внешний признак непонятной болезни со смертельным исходом и раньше вызывал тревогу у врачей, и Лопухин, осматривая умирающих, по выражению запавших глаз и по синюшным ногтям заподозрил в болезни разновидность холеры. Он пытался найти средство, чтобы справиться с этой страшной болезнью. И наконец ему это удалось: в стеклянной колбе приготовил стерильно чистый физиологический раствор, который рискнул ввести больному, и спас человека от смерти. А вчера при виде умирающего Немудрова Лопухин был вне себя от отчаяния, искал, спрашивал:

— Братцы, щепотку соли надо! Скорее же, у кого есть соль?!

…В один из таких жутких морозных дней притулился Павка у печурки: его знобило, ломало, неуемный зуд не давал покоя: то спину почешет, то плечо. Засунув пятерню за ворот гимнастерки — он стал широк для его истончившейся шеи, — успокаивал зуд. С трудом поднялся на ноги, выбрался в коридор, дальше идти, казалось, не было сил. Из распахнутых дверей общей залы санитары выносили покойника. Смерть уже застеклила глаза, посерело лицо, и заострился нос. «Вот и меня так понесут, — подумал Павка. — В конце-то концов какая разница — одним больше, одним меньше».

Неотвратимость подобного исхода не испугала его, он привык видеть каждый день страдания и смерть, но подтолкнула на отчаянную решимость: раз суждено умереть, то хоть при попытке к бегству.

Кузенко вспомнил, что коридорный Нырок по секрету сообщил ему, что Алешка Клюквин давно замыслил побег и теперь поджидает удобного случая.

«Я тоже такой случай не упущу», — твердо решил Кузенко, поднимаясь к Лопухину на третий этаж.

Роман пришивал пуговицу к фуфайке и сам был похож на тяжелобольного. Но при виде его на бледном лице появилась улыбка.

— А-а, Павка, заходи… — Лопухин, сделав узелок, оборвал нитку. — Что-нибудь случилось?

Тревожно и выжидательно Кузенко посмотрел на Лопухина.

— Ну сколько можно сидеть? — прошептал Кузенко, нагнувшись к нему. — Давай бежать. Не могу смириться со своим положением.

— И не надо мириться, — ответил Лопухин. — Но мы врачи. Больные и раненые нуждаются в нашей помощи. Больше ее ждать неоткуда. Ради них мы должны проявлять терпение…

— К черту… Терпение в таких условиях равносильно трусости, — прерывающимся голосом возразил Павка, но, увидев предостерегающий жест, вновь перешел на шепот: — Наше место там, где воюют… А здесь мы все обречены… Кругом смерть… Неужели, Рома, нельзя выбрать ночь, разрезать проволоку?.. Ну сколько же можно?.. Давай бежать!.. Мне…

Он запнулся, с сомнением глядя на Романа: сказать или не сказать того, что он знает.

— Погибнуть на проволоке глупо, — жестко сказал Лопухин. — А впереди предстоит одно большое и важное дело.

— О каком деле гутаришь?

— Придет время — узнаешь.

В тот зимний день во время обхода, осматривая лечебные корпуса, штабс-артц Борбе со своей свитой, по обыкновению, поднялся на третий этаж второго блока, где атмосфера, показалось ему, была здоровее, побывал в двух-трех комнатах санитаров, у аптекаря, зашел в перевязочную, а в общую палату лишь заглянул и, зажав нос, тут же отпрянул.

Роман Лопухин предложил господину Борбе зайти в манипуляционный кабинет послушать музыку. В довольно-таки просторной комнате, где в мирное время помещался красный уголок, у стены в углу стоял небольшой обшарпанный рояль. От натопленной печурки-времянки было тепло. Борбе, не снимая перчаток, с довольной улыбкой оглядывал помещение, отличавшееся безукоризненной чистотой, и, к изумлению своему, увидел нарисованных углем на стене портреты немецких композиторов. Под каждой знаменитостью были аккуратно выписаны нотные строчки из их произведений. Это понравилось Борбе. Он снял козырчатую шапку, чинно уселся на стул, поправил пенсне и дал знак начинать. Лопухин кивнул пианисту Ростиславу Ломакину, и тот заиграл «Сентиментальный вальс» Чайковского. Лопухин исподтишка поглядывал на рябоватое лицо штабс-артца, отыскивая в нем признаки снисходительности, ведь этот пожилой майор с серебряной вязью на погонах был по образованию врач, в первую мировую находился в русском плену, о чем не раз вспоминал, и, казалось бы, мог как-то посочувствовать русским…