Чарльз Чаплин - Моя удивительная жизнь. Автобиография Чарли Чаплина

Сэр Герберт, как я полагаю, был старейшиной английского театра и одним из самых лучших его актеров, умевших воздействовать и на разум, и на эмоции публики. Его Феджин в «Оливере Твисте» был и смешон, и страшен. Он легко и безо всяких усилий создавал на сцене атмосферу небывалого напряжения. Для того чтобы вызвать ужас у публики, ему всего-то надо было шутливо ткнуть Артфула Доджера вилкой. Он великолепно чувствовал характер каждого своего героя. Примером может быть образ нелепого Свенгали – Герберт изобразил этот абсурдный характер, наделив его чувством юмора и поэтическим складом ума. Критики утверждали, что Герберт Три был подвержен некоторой манерности, и это так, но он ее превосходно использовал. Его игра была очень современной. Он переосмыслил трактовку «Юлия Цезаря». Так, в сцене похорон его Марк Антоний, вместо того чтобы обратиться к толпе с обычной страстью, говорит, глядя вдаль поверх голов, с явным цинизмом и едва скрываемым презрением.

Мне было всего четырнадцать, когда я видел Три во многих постановках, сделавших его знаменитым, и поэтому, когда Констанс организовала обед для сэра Герберта, его дочери Айрис и меня, я почувствовал сильное волнение. Мы должны были встретиться в номере Герберта в отеле «Александрия». Я специально опоздал, надеясь, что Констанс придет раньше и разрядит атмосферу, но когда сэр Герберт пригласил меня в свои апартаменты, то оказалось, что кроме него там был только кинорежиссер Джон Эмерсон.

– О, Чаплин, проходите, – сказал сэр Герберт. – Я так много слышал о вас от Констанс!

Он представил меня Эмерсону и объяснил, что они обсуждали некоторые сцены из «Макбета». Вскоре после этого Эмерсон ушел, а мною вдруг овладело непонятное стеснение.

– Извините, что заставил вас ждать, – сказал сэр Герберт, сидя в кресле напротив, – мы обсуждали сцену с ведьмой.

– А-а-м, да-а-а, – пробормотал я.

– Я подумал, что было бы гораздо интереснее накрыть шары сеткой и позволить им парить над сценой. Что вы думаете об этом?

– О-о-о… Это здорово!

Сэр Герберт сделал паузу и внимательно посмотрел на меня.

– Ваш успех просто феноменален, не так ли?

– Вовсе нет, – промямлил я извиняющимся тоном.

– Но вы известны всему миру, а в Англии и Франции солдаты поют о вас песни.

– Да что вы? – я попытался изобразить искреннее удивление.

Тут сэр Герберт снова сделал паузу и внимательно посмотрел на меня снова – на его лице отразились сомнение и опаска. Затем он поднялся и произнес:

– Что-то Констанс опаздывает, позвоню ей и узнаю, в чем дело. А вы пока познакомьтесь с моей дочерью Айрис.

Я почувствовал облегчение, потому что вдруг подумал, что с маленькой девочкой смогу на равных поговорить о школе и кино. Но в комнату вошла высокая девушка, державшая в руке длинный мундштук с сигаретой, и сказала довольно низким голосом:

– Как поживаете, мистер Чаплин? Думаю, я единственный человек во всем мире, который не видел вас на экране.

Я улыбнулся и кивнул.

Айрис была похожа на скандинавку – у нее были светлые, коротко стриженные волосы, вздернутый нос и светло-голубые глаза. Ей было чуть больше восемнадцати, выглядела она весьма привлекательно, и я чувствовал в ней некую светскую изысканность девушки, выпустившей первый сборник своих стихов в пятнадцать лет.

– Констанс все время говорит только о вас.

Я снова улыбнулся и кивнул.

Наконец вернулся сэр Герберт и сказал, что Констанс не придет, она задерживается из-за необходимости примерить новые костюмы, и мы будем обедать без нее.

Боже милостивый! Как я вынесу целый вечер с незнакомыми мне людьми! Эта мысль жгла мне мозг. В полном молчании я последовал за сэром Гербертом из номера в лифт.

Все так же молча мы спустились на лифте в ресторан отеля и так же молча сели за один из столиков, как будто только что вернулись с похорон. Эх, если бы они быстро принесли еду – это помогло бы мне избавиться от напряжения… Отец и дочь поговорили о юге Франции, Риме и Зальцбурге, поинтересовались, бывал ли там я, видел ли какую-нибудь работу Макса Рейнхардта?

Я виновато покачал головой. Три все смотрел на меня изучающе.

– Вам надо начинать путешествовать по миру.

Я ответил, что у меня пока не было на это времени, а потом продолжил:

– Послушайте, сэр Герберт, я так быстро стал знаменитым, что мне нужно время, чтобы привыкнуть к этому. Но когда мне было четырнадцать, я видел, как вы играли Свенгали, Феджина, Антония и Фальстафа, я смотрел ваши пьесы по нескольку раз, и с тех пор вы – мой самый настоящий кумир. Я никогда не думал о том, что вы живете не только на сцене. Вы всегда были для меня легендой, и этот наш с вами обед здесь, в Лос-Анджелесе, тоже кажется мне чем-то нереальным.

Три был несказанно тронут.

– Правда? – то и дело повторял он, слушая меня. – В самом деле?

С того вечера мы стали очень хорошими друзьями. Иногда он звонил мне, и втроем, Айрис, сэр Герберт и я, мы обедали вместе где-нибудь в городе. Иногда к нам присоединялась Констанс, и мы могли пойти куда-нибудь, например в ресторан «Виктор Гюго», просто поболтать, насладиться вкусным кофе и послушать немного сентиментальную камерную музыку.

Я много слышал от Констанс о Дугласе Фэрбенксе, его обаянии и таланте прекрасного «послеобеденного оратора». Мне не очень импонировали блестящие молодые люди, особенно если их называли прекрасными «послеобеденными ораторами». Тем не менее меня пригласили к Дугласу на ужин.

Позднее и Дуглас, и я рассказывали всем о том памятном вечере. Я попытался увильнуть от встречи и сказал Констанс, что заболел, но она и слышать об этом не хотела. Тогда я решил, что сошлюсь на головную боль и уйду пораньше. Дуглас же говорил, что он тоже сильно нервничал, и когда зазвенел колокольчик входной двери, быстро спустился в подвал и начал играть там в бильярд. Тем вечером началась наша дружба на всю жизнь.

Дуглас не зря был кумиром и любимчиком публики. Сам дух его кинокартин, пропитанный оптимизмом и надежностью, соответствовал американскому стилю, да и во всем мире они пришлись по вкусу многим зрителям. Фэрбенкс обладал чрезвычайным магнетизмом и обаянием, его уникальный задорный темперамент быстро передавался публике. Когда я узнал его поближе, то понял, что Дуглас обезоруживающе честен, он открыто признавался, что в душе он – самый настоящий сноб, которому нравится вращаться среди знаменитостей.

Дуг был неимоверно популярен, но великодушно восхищался талантом других и был весьма скромен в оценках собственных качеств. Он часто говорил, что вот Мэри Пикфорд и я – гении, а он – немного талантлив, и все. Конечно же, это было далеко не так, Дуглас был талантливым человеком и работал с размахом.