Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

У меня тоже появились мои маленькие чудеса. Подумать только: кондитерская на углу. Ее прилавки лишали дара речи. Они сверкали серебром, золотом, многоцветием конфетных фантиков, которое вдруг приглушалось матовым благородством трюфелей. Дорогие нарядные коробки волновали воображение.

Но очень скоро я сделала скромный, но безошибочный выбор. Орехи в шоколаде. Под шоколадным обливом была оболочка из сахарной глазури, она-то и давала «настоящий» щелчок разгрызаемого ореха, а все вместе не могло сравниться по вкусу ни с чем. Орехи были без фантиков и отвешивались в бумажный кулек, из которого я черпала, следуя за отцом привычными маршрутами.

Заходы в кондитерскую стали неизменным ритуалом. Так же, как и в коктейль-холл. Да, в Таганроге старались не отставать от Европы!

Из раскаленного полдня вы сразу попадали в маленькую сумеречную прохладу, где столики «под мрамор», а в конце маячил белый колпак бармена. При нашем появлении колпак кивает, круглое лицо под ним становится еще круглее, руки начинают священнодействовать в безмолвии.

Сироп, мороженое, сильная струя газировки, взбалтывания, добавления, звон льда — и перед нами два высоких бокала, вмиг запотевших, на три четверти перламутрово-розовых с белоснежной взбитой шапочкой: айскрем-сода. Вкус ее вполне оправдывал экзотическое свое название.

Раз в неделю мать и отец стали брать меня в ресторан. Меню его было далеко до Европы. Ресторан едва-едва оправлялся от сокрушительного удара по нэпу. Обычно вторым блюдом было жаркое из кролика. Оно казалось лакомством.

Наши с отцом маршруты несколько изменились. Мы уже с год как стали заглядывать в огромный прекрасный парк, который теперь расчищали, обихаживали и строили в нем здание мюзик-холла. Было очень приятно бродить с отцом и директором парка — а также будущего мюзик-холла — добродушным толстяком Ромашиным.

К тридцать пятому году парк был ухожен: дорожки в его дебрях расчистили, но сами дебри не тронули, лишь там и сям разбросали укромные скамейки. Зато центральная часть парка перед зданием мюзик-холла была разбита прямо-таки по-английски.

Дело было закончено, когда отец привез из Москвы, из Пушкинского музея изобразительных искусств гипсовые копии знаменитых статуй. Они вписались в естественные углубления зарослей: «Мальчик, вынимающий занозу», «Дискобол», даже «Венера Милосская». На фоне пышной зелени гипс голубел, в нем не было теплой жизни мрамора, но все же…

Гала-представление в новом мюзик-холле было ошеломительным. Как я уже говорила, местный климат прельщал столичных знаменитостей.

Очереди атаковали кассы, загнанный администратор прятался, толстяк Ромашин сиял.

Толпы непопавших слушали доносившиеся танго и фокстроты и старались угадать, что происходит на сцене.

На сцене происходила феерия. Однако первое представление не обошлось без конфуза.

Заезжий гипнотизер демонстрировал чудеса массового гипноза. Усыпив на сцене желающих, он предложил им представить себя на банкете, где стол ломится от яств. Он любезно спрашивал каждого, чего тот желал бы откушать.

Молоденький фабричный паренек оповестил мечтательно:

— Фальшивое жаркое… только не из кабачков!

На большее его раскованное подсознание не осмелилось.

Две модно принаряженные подружки в одинаковых «баретках» и с одинаковыми сумочками стали одинаково хватать руками воздух и запихивать его себе за пазуху.

Зрители надрывались от хохота, сильно смахивающего на истерику.

В дальнейшем гипнотизера попросили изменить тематику сновидения. Провинциальная публика, видно, все же отличалась от столичной.

Надо сказать, что кардинальные перемены к лучшему в укладе нашей семьи удивительно совпали с общим «просперити».

В тридцать пятом году мы переехали в новый, только что отстроенный дом. Квартира была просторная, четырехкомнатная, и нас с Валентином разъединили. Волей-неволей пришлось прикупить кое-какую мебель.

В столовой появился буфет с дверцами зеленоватого ширпотребовского стекла, дубовый стол и стулья. Как ни странно, главным украшением стала невысокая, ладно сколоченная лесенка с широкими ступенями, заказанная матерью для работы. А сама «работа» — огромная, замотанная мокрыми тряпками, стояла тут же, ибо столовая — увы! — была и мастерской. Я уже мысленно видела белые следы алебастра на новеньком паркете.

Зато спальня-кабинет удовлетворял мою тягу к уюту. Там стояли дедушкин письменный стол, книжный шкаф с головой Аристотеля на нем и — наконец-то! — мамин туалетный столик орехового дерева. В его зеркале всегда отражались цветы, поставленные отцом…

Он привез маме из столичной командировки несколько платьев и меховую шубку. Я была довольна: наряды не то чтобы преобразили мать — я не встречала человека, более независимого от одежды, — но ее женственность получила, на мой взгляд, достойную оправу.

Отец впервые смог позволить себе костюм от портного на свой необыкновенно высокий рост и пальто с мягкой шляпой вместо долгополой шинели и фуражки. Штатское платье очень шло ему и делало похожим на героев его любимого Чехова.

В моей комнате ничего не прибавилось. Я стала лишь обладательницей стенного шкафа, который заполнила большим количеством кукол — моей слабостью после бескукольного голодания.

Комната Валентина, кроме раскладушки, была девственно пуста. На нее не хватило обстановки. Зато в его судьбе произошли чудесные перемены. Работая токарем на заводе, он все время писал «корреспонденции» в отцовскую газету. В конце концов литературно одаренного рабкора «выдвинули» туда на работу. Завод помог ему «замести» лагерное прошлое.

У журналиста, живущего в совершенно пустой комнате, имелись все основания быть веселым. Оттуда постоянно доносилось насвистывание.

Мотя расположилась в большой кухне, и братья ее, приезжая, вольготно раскидывались там на полу.

Снаружи наш дом являл нелепое зрелище. Первый четырехэтажный дом в городе — он был первым блином строителей-ударников и начал разрушаться до окончания стройки. Временно его подперли с одного бока врытыми в землю огромными бревнами. Так он и стоял молодым калекой и простоял, говорят, странным образом всю войну, когда здания рядом рушились от бомбежки…

Зато сад вокруг него был старый, великолепный — дом стоял на месте бывшего особняка, — с бездействующим фонтаном, каменное дно которого было сухим и теплым от солнца.

Сад манил воображение зарытыми буржуйскими кладами, но как ни искали мои новые друзья, клада не нашли, а нашли кукольную фарфоровую головку с пустыми глазницами, похороненную в углу сада какими-то позапрошлыми детьми. Головка была присуждена мне. Мать определила, что она французского происхождения. Она еще выплывет волшебным образом, таким радостным и таким горестным, в моей будущей жизни, эта головка «из бывших»…