Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

— Правда, детка, не глупи! — раздавался веселый голос отца (он не мог меня обмануть!). — Не волнуй маму. Она побудет здесь еще завтра. Мне ведь тоже скучно. Пожалей своего бедного папку! Договорились? Целую. Будь умницей!

— Только позвоните раньше, чем сегодня! — умоляла я.

— Вера Геворковна! — кричала Мотя. — Гутен абенд! Зи здоров? Ми здоров! Гутен нахт!

После разговора мы с Мотей сидели, обнявшись, обессиленные. Кац гибко прыгал на стол.

Наконец настал день, когда мать объявила, что на этот раз берет меня с собой к отцу. Ему предстоит командировка в Москву, и мы едем попрощаться.

Приехали мы в Ростов поздно вечером. Меня, совсем сонную, тут же уложили спать на сдвинутых креслах.

Утром я с любопытством оглядывала гостиничный номер. Окно хмуро серело между тяжелыми бархатными портьерами, на стенах горели канделябры. Мать бесшумно двигалась по комнате, отец брился перед зеркальным шкафом. Они разговаривали вполголоса.

— Проснулась! — с полнозвучной лаской сказал отец, увидав меня в зеркало. — Доброе утро, детка.

Но я онемела.

— Что с тобой? — спросила мать.

Я ошеломленно смотрела на синие галифе отца: на них… на них были красные полосы во всю длину. До сих пор я видела такие лишь в кино или в театре на белых генералах.

— Это… это… ну вот это…

— Лампасы! — напомнила мать и засмеялась. — Я позабыла тебе сказать, что папа едет в Москву с ансамблем песни и пляски донских и кубанских казаков.

Как начальник по делам искусств, он возглавляет казачью декаду, которая будет проходить в Москве. Вот ему и пришлось надеть эту форму.

Не могу сказать, чтобы меня успокоило ее объяснение. Во всем этом было что-то странное, тревожное и нереальное. Мне даже показалось, что этот смешанный, дневной и электрический свет, красный плюш портьер и кресел, эти враждебные лампасы на отце, все это — сон…

— Но ведь… — начала я и умолкла.

— Ты хочешь сказать, я похож на белогвардейца? — шутливо спросил отец. — Что поделать! Казакам оставили их форму. Без погон, разумеется. Кажется, им действительно простили, — это уже было обращено к матери.

— Что простили? — спросила я.

— Ну, большинство из них на самом деле воевало на стороне белых, и до революции казаки разгоняли рабочие демонстрации… Хотя, с другой стороны, это в основном трудовое крестьянство, и не совсем их вина, что царское правительство использовало именно казачьи войска против революционеров. Да, долго им пришлось дожидаться прощения… Во всяком случае, теперь им доверяют, и эта декада — тому свидетельство, — снова обратился он к матери. — Однако надо поторапливаться, соня!

В ресторане, куда мы спустились позавтракать, тоже было обилие красного плюша, электрического света и позолоты. Он был куда роскошнее таганрогского. Но наш мне нравился больше, как и штатское платье отца. Казакам доверяют, и поэтому отец в казачьей форме с этими белогвардейскими лампасами…

— Да плюнь ты на них! — с досадой сказал отец, проследив за моим взглядом. — Представь, что я в своем обычном костюме. Что будем есть? — нарочито бодро спросил он.

— Жареного кролика! — оживилась я наконец.

— Предел мечтаний! — засмеялся папа. — Нет, сегодня у нас будет английский завтрак. Пожалуй, мы съедим по хорошему бифштексу. А затем кофе. С чем-нибудь ин-те-ресным…

На вокзал мы ехали в автомобиле, и я сквозь стекло смотрела на мелькающие улицы с большими красивыми зданиями, на чугунные фонари, на витрины магазинов, и Ростов казался мне столицей красоты европейской.

Над перроном стоял гомон сильных мужских голосов. Мелькали загорелые лица, пшеничные усы, ремни, красные лампасы. Длинный состав заполнялся казаками.

К отцу то и дело подходили за распоряжениями, то и дело он отлучался сам.

Наконец, мы оказались втроем в этой непривычной толпе. И тут же раздался звонок, покрытый зычными командами. Все устремились к вагонам.

Отец выпустил мою руку чтобы обнять меня, потом маму. Звенел второй звонок. Не разжимая объятия, они смотрели друг на друга.

Я отвернулась и увидела опустевшую платформу. По ней бежал один-единственный человек — Валентин. Откуда он взялся? Ведь он в Таганроге…

Отец тоже увидал его и опустил руки. Он и мать изменились в лице.

— Варданиан арестован! — задыхаясь, сказал Валентин. — Сегодня ночью. Я приехал пять минут назад. Думал, опоздал…

Дали третий звонок. Отец стоял не шевелясь. Мы все окаменели. Из вагонов кричали.

— Шурка, иди, — сказала мать.

Поезд тронулся. Отец пошел к нему медленно, нехотя. Сильным движением вскочил на подножку. Остановился в дверях.

Мы почти бежали вдогонку. Папа не отпускал нас взглядом.

— Мы ждем тебя, Александр! — крикнула мать.

Поезд стал набирать ход.

Уплывала высокая, такая знакомая фигура с чужими лампасами, уплывало застывшее родное лицо.

Я не знала, что от меня оно уплыло навсегда.

На обратном пути, в поезде, мать мне сказала:

— Послушай, если ты встретишь Соню Парткову… расскажи ей, что мы провожали папу в Москву. На казачью декаду. Обязательно упомяни про декаду.

— Зачем?

— Видишь ли, Соня обожает своего Мишу… совершенно по-матерински. Эта безумная любовь толкнула ее… словом, когда у папы начались неприятности в Таганроге, она поспешила отвернуться от нас, чтобы близость с папой не повредила ее Мише.

Ну и ну! За увлечением новым двором, играми с Эммой, дружбой с пиквикистами я как-то не заметила, что Соня давно не приходит к нам. Ее частое пребывание в нашем доме было таким привычным, само собой разумеющимся, а вот отсутствие — поди ж ты! — оказалось возможным не заметить… И во время моей скарлатины Сонино лицо не склонялось надо мной, верно… Соня отвернулась от нас? Непостижимо!

Заныло сердце.

— Казачий ансамбль должен плясать перед Сталиным. И на заключительном банкете он, конечно, будет. Папа может оказаться в двух шагах от него. А раз так, значит, отцу доверяют. Я хочу, чтобы Соня это усвоила.

Я молчала, пытаясь усвоить сама. Казакам не доверяли, потому что они были на стороне белых, отцу доверяли, потому что он коммунист, теперь казаков простили и доверяют… Отцу нечего прощать, а доверять ему перестали, но раз он с казаками, которым не доверяли, ему опять доверяют…

У меня кружилась голова.

Соню я встретила на улице внезапно. И первым нашим движением было — объятие. Неловко разъятое обеими.

— Ну, как там у вас? — робко спросила она.

Я одеревеневшими губами пересказала все, что просила мать. На Сонином лице отразилось сомнение, смятение… я убежала.

После того как отпело, отплясало прощеное казачество, отец вернулся из Москвы в Ростов.

Мать снова зачастила к нему, откладывая мое с ним свидание со дня на день. Снова мы с Мотей сидели по вечерам, загипнотизированные черным аппаратом. Гипноз этот становился все несноснее.