Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

— Она сделала аборт, — шепнула Ира, яростно засовывая в портфель тетради.

Я уставилась на нее. Слово притягивало и отталкивало заключенной в нем страшноватой тайной.

Женя вернулась. Она теперь смотрела на нас вызывающе и несчастно:

— Так-то, девицы!

И тут появилась незадачливая ее жертва.

— А-а, ваш-ш благородие!

Он явно хотел ускользнуть, но Женя окликнула:

— Братец!

В глазах его боролись сочувствие и ожидание подвоха.

— Экой ты сегодня робкой! Прямо овечка.

Он снова, сделал движение к Ириной комнате.

— Постой! Смыться хочешь? Не-ет, любезный! — в голосе Жени нарастала истерика. — Я могу кое-что…

— Лучше не надо, — тихо попросил он.

— А мне плевать! Я тебе скажу! Я тебе такое…

— Евгенья!

Это крикнула Ирина бабушка. Она стояла в дверях. Обычно румяное лицо ее было белее полотна ночной рубахи, седые волосы повисли жидкими прядями.

— Женя! Паша! — старуха прижимала к вискам кулаки. — Не надо. Не надо. Не надо.

Сын подхватил ее и бережно увел. На улице Ира хмуро смотрела перед собой. А я думала, что Женя, конечно, несчастная, но злая…

— Бабушка почти месяц не выходила из комнаты, — нарушила молчание Ира. — Лежит, отвернувшись к стенке, хоть тресни!

— А чем больна твоя бабушка? Какой диагноз?

— Она больна ненавистью.

— Чем?!

— Не-на-ви-стью, — отчеканила Ира.

Какая странная болезнь… Ненависть — болезнь? Неужели к собственной дочери?

— К кому? — осторожно спросила я.

— К советской власти.

Ира поглядела мне в лицо. Взгляд ее был тверд.

Мы сделали наши доклады. Они вызвали горячие прения. Симпатии к героям французских классиков разделились. Александра Михайловна была довольна.

На семинар валом повалили из других классов. Появились и хулиганы. Они явно не знали, как себя вести, но, в конце концов, выбрали солидность.

О некрасивости Александры Михайловны то ли забыли, то ли привыкли к ней. В ее осанке и в двух английских костюмах прекрасного покроя — синем и коричневом — находили шик. На ее уроках стояла зачарованная тишина или раздавались взрывы смеха.

Александра Михайловна стала властительницей дум. Я-то предвидела это с самого начала. Как только узнала в ней знакомые повадки.

Однажды, уже весной, Ира предложила вместе сходить к Александре Михайловне по Жениному поручению. Так, значит, они знакомы домами? На миг меня уколола ревность.

Александра Михайловна жила на окраине, в домишке хорошо знакомого мне типа. Мы ее застали у огородной грядки с лопатой в руках. Без высоких каблуков, в ситцевом платье, висящем на ней, как на жерди, она оказалась гораздо меньше ростом и походила на попугая, слегка свернувшего на сторону клюв.

Меня пронзила давняя жалость, как к Ведьме I, когда обнаружилось, что она бедна.

— Дайте-ка я! — Ира отобрала у нее лопату.

Под нажимом ее ноги железо резало землю как масло. Александра Михайловна кудахтала вокруг нее. Какой милой и домашней она была! Ира вскопала грядку, потом передала сверток, который принесла:

— Женя очень благодарит за книги.

— Пожалуйста. Как бабушка, не лучше?

— А с чего ей станет лучше? — басом вопросила Ира.

— Верно. Не с чего, — согласилась Александра Михайловна.

Похоже, она знала, в чем секрет болезни Ириной бабушки.

А… сама она? Глаза ее, устремленные в даль, — и ничего-то в них рыбьего! — были глазами больной птицы. Значит, и она заражена странной болезнью…

Через сорок лет я узнаю подробность: застенчивый Паша не был военным, он работал в НКВД. Колкости Жени по его адресу предстанут в новом свете. А если осветить этим светом душу Ириной бабушки? Недаром она неделями лежала, отвернувшись к стене.

А неизбывная печаль в глазах Шуркиной матери? А Танино: «Мама говорит, если не рисовать, от такой жизни повеситься можно…» А: «Такая жисть, как нонче, в наказанье нам за грехи наши!»

И еще ходили слухи о совсем необычном проявлении повальной болезни взрослых. В городе жила бездетная пара преклонных лет. Они доводились по боковой линии родственниками Лермонтову. Фамилия их были Лермантовы.

Так вот эти Лермантовы, чтобы не видеть окружающего, превратили день в ночь. Их домработница днем стояла в очередях, готовила обед, а хозяева спали. Просыпались они вечером, «завтракали», принимали близких друзей. Под утро ложились спать. И так каждый день.

Когда я услыхала об их странности, я сразу угадала главный симптом болезни: они превращали день в ночь потому что ночью приходят арестовывать! И лучше в это время быть бодрствующим, одетым и — не в постели.

Каждую ночь, лежа в постели, я просыпалась от шума приближающейся по шоссе машины. Шум нарастал, издалека светлело, на каком-то повороте фары били прямо в окна… сейчас… вот сию минуту… машина остановится… Свет, озарив комнату, исчезал.

Я обмирала по ночам зря. Остановилась машина солнечным летним утром. Было часов десять. По случаю каникул я еще не поднималась. Визг тормозов сорвал меня с кровати. Из окна я увидела, как трое сбегают по склону овражка.

— Мама, за нами! Идут!

Тут же в дверь властно забарабанили. Бабушка опустилась на сундучок под лежанкой. Мать медленно пошла вниз. Грохот теперь стоял на всю улицу.

Опережая мать, ворвались двое, потом вошла она, третий и перепуганная соседка с нижнего этажа в качестве понятой.

— Морозов Леонид? — старший помахал перед маминым лицом бумажкой.

— На работе.

— Разминулись! Смотай быстро в страховое бюро и привези! — распорядился старший.

Теперь их осталось двое. Машина взревела и укатила. Они приступили к своему делу: переворачивать все вверх дном, ища неведомо что.

Вдруг внизу снова раздался громкий стук и Валин голос:

— Откройте! Откройте!

Валентин с некоторых пор, чтобы иметь возможность работать по ночам, снимал комнату у Ерошихи, в соседнем доме. Он услышал тарарам, увидел машину на шоссе и понял все.

Младший выглянул в окно:

— Чё ломишься?

— Откройте, не то вышибу дверь к чертовой матери!.

Неистовые удары и треск подтверждали его слова.

— Впусти, — приказал старший.

Валентин ввалился в комнату.

— Кто вы такой?

— Валентин Морозов.

— А нам нужен Леонид.

— Это мой брат.

— Чего ж вы лезете поперек батьки в пекло, Валентин Морозов?

— Это мой младший брат.

— Старшинства мы не соблюдаем, — усмехнулся энкаведешник. — В такой ситуации люди бегут куда подальше, а вы дверь ломаете, чтобы влипнуть.

— Кто как устроен, — Валя перевел дух.

— Могу я собрать одежду для брата? — спросила мама.

Ей не ответили. Она взяла наволочку и стала складывать туда белье, фуфайку, шерстяные носки.

— Шерстяное не надо, — обронил тот, что помладше. — Лето.

Мама невозмутимо отправила в наволочку носки. Бабушка на сундучке не шевелилась. Только время от времени вскрикивала коротко.