Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Как давно! Теперь мама вышивает все дни напролет — крестом, гладью, ришелье — с прилежанием и отвращением крепостной. Единственный бунт, какой она себе позволяет, — вышивать по собственным, а не стандартным рисункам. Артель идет на это, так хороша вышивка матери.

Однажды мама страшно побелела:

— Не та сторона! Я вышила не на той стороне!

Бабушка, едва глянув на ее лицо, воскликнула:

— Я распорю! Вера, не надо… Я распорю!

Японский шелк, невесть как добытый заказчицей, отливал мерцающей гладью. Мать щедро вышила матовые рубчики оборотной стороны. Полная невозможность достать такую материю и вызвала приступ дурноты.

Бабушка просидела двое суток, распарывая каждый стежок, и не повредила ни одной нити шелка.

Всем нашим относительно сносным существованием были мы обязаны подвижничеству бабушки, вложенному ею в натуральное хозяйство. Она была убеждена: молоко — это жизнь. На первые семейные заработки она купила еще одну козу. Корм бабушка заготовляла все лето, таская из лесу за рекой вязанки свежих веток. Бабушки под ними не было видно: мерной поступью двигался по улице огромный зеленый куст.

Но так же убеждена она была: без книг нет жизни. Книги служили наркотиками, как живопись в Таниной семье.

И вот двум бессловесным созданиям суждено было воплотить две ипостаси семейного бытия. Леонид предложил переименовать коз по Фейхтвангеру: Флавий и Юстус.

— Виданное ли дело! — воспротивилась бабушка. — Это не козьи имена. И не похожи они вовсе! — она тоже читала «Иудейскую войну».

— Да ты только погляди, мама! Твоя Машка — Иосиф Флавий: черная, изящная, стремительная, хитрая. А Катька — бурая, неповоротливая, морда овечья и суставы от ревматизма хрустят…

Я была не согласна с такой оценкой Юста Тивериадского, но Леонид стоял на своем.

И вот однажды он поманил меня к окну. Бабушка кормила во дворе коз, приговаривая:

— Юстус, Юстус, бедненький! На-ко, поешь… А ты, Флавий, больно проныра, получил свое и опять норовишь!

Мы с Лёкой покатились со смеху. Можно было ручаться, что нет нигде в мире коз, носящих такие древние исторические имена.

Что до современных мировых событий, то они оказались непосредственно связаны с парой Лёкиных брюк. Мы все давно вынашивали мечту о радиоприемнике. И тут Валентин получил гонорар, приблизивший ее осуществление. Но мама сказала:

— Решать должен Лёка. У него брюки уже просвечивают. Либо приемник, либо брюки.

— О чем разговор! — воскликнул Леонид. — Конечно, приемник!

— Ты ведь так любишь танцы, — напомнила мать. — Гляди, лопнут брюки во время фокстрота.

— Какие танцы! Какой фокстрот! — закричал Леонид. — В Европе черт те что, Гитлер вот-вот Чехословакию проглотит, а мы будем новости через три дня узнавать из газет… И потом концерты: Михайлова можно слушать. «Пр-равая, л-левая где сторона? Улица, улица, ты, брат, пьяна!» — низко пропел Леонид. — Погодят брюки.

Чувство катастрофичности довлело над нашей жизнью. Квартира, затерянная в овраге, казалась крошечным островом с потерпевшими кораблекрушение. Надо было выбираться из-под обломков, строить временное пристанище, ибо постоянных величин не осталось в опрокинутом мире, и жить надеждой… на что? Все равно, надеждой.

Она материализовалась в маленьком спасательном круге, подвешенном на шнуре ниже голой лампочки. Спасательный кружок этот, сделанный матерью, остался от бакалышской елки. И написано на нем было красным по белому — «Челюскин».

Кто мог догадаться, что в катастрофе «Челюскина» и эпопее полярников присутствует большая доза мифотворчества, необходимая, чтобы отвлечь внимание от других, неизмеримо более значительных катастроф? От нашей, в том числе? Но время есть время. «Челюскин» и спасение героев-челюскинцев стали его знамением. Ложным. И символ этой лжи в миниатюре покачивался под потолком, вселяя маленькую ложную надежду…

Мать как ссыльная должна была трижды в месяц «отмечаться» в НКВД.

Мои одноклассники пока еще не испытали близкого дуновения этой беды. Но я была мечена ею. Меня не сторонились, нет. Если существовала какая-то преграда, то — почтительного умолчания. Ни разу никто не спросил об отце. Ни разу никто не предложил вступить в комсомол. Я была благодарна за это: не пришлось отказываться.

Чем объяснялся этот удивительный такт? Думаю, тем, что Уфа издавна была городом ссыльных. Здесь выработался негласный кодекс отношения к ним.

Промашка вышла лишь однажды.

В нашем классе появилось еще двое новеньких. Митя Фомичев и Люда Белкина. Они оказались двоюродными братом и сестрой.

Голубые холодноватые глаза Люды, аккуратная горбинка ее носа выражали энергию и решимость. Крепко сбитая фигура как бы постоянно стремилась обогнать саму себя.

Первые ответы на уроках обнаружили ее твердые знания и сметливый ум. Дневник запестрел отличными отметками. Это было тем удивительнее, что приехала она из райцентра.

Так же легко Люда взяла ступени общественной лестницы: вскоре она была в бюро комсомола и в учкоме. Это не вызывало раздражения, ее активность была органичной. Не она прилагала усилия быть выбранной, а выбирали ее — за способность к действию.

Брат был полной противоположностью: флегматичный, улыбчивый, средних способностей.

Оба нравились мне, и, кажется, это было взаимно.

Как-то они пригласили меня ночевать: мать Люды уехала в деревню, а отец отлучился в командировку. Это был приятный вечер без взрослых, с небольшой обузой — младшим братишкой.

Мы с Людой напекли блинов из гороховой муки, не очень удачных, что послужило лишним поводом для веселья. Объевшегося малыша уложили в большую родительскую кровать.

Далеко заполночь мы тоже улеглись. Люда рядом с братишкой, Митя на раскладушке в той же комнате, я — в соседней, на Людиной кровати.

Проснулась я от ударившего в глаза света. И сразу увидела голубую фуражку. Я вскочила. Слова: «Люда, обыск!» не шли из пересохшего горла, будто это было в дурном сне, а не в беспощадной яви.

— Чего испугалась? Подружка, что ли?

Человек снял шинель и повесил на гвоздь. В дверях смежной комнаты в одной рубашке потягивалась Люда.

— Ага. А ты чего вернулся, пап? Говорил, завтра.

— Раньше управились. Да ты ложись, — кивнул он мне. — Замерзла, аж зубы стучат. Я себе на полу постелю. Ложись.

— Нет, папка. Я Вовика перенесу в кроватку, мы с ней ляжем вместе, а ты на мою постель, — распорядилась Люда.

У меня долго не попадал зуб на зуб. Я изо всех сил старалась унять дрожь, чтобы ее не заметила Люда. Значит, это ее отец… Энкаведешник улегся в кровать, только что покинутую мной. А до этого он спал тут, где опять-таки лежу я… Я — в кровати энкаведешника! И с какой это работой он управился раньше? Было отчего не уснуть до утра.