Филипп Вигель - Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Части пятая — седьмая

Другой замечательный в Кишиневе француз назывался Шевалье де Карро. Он был красив собою, весьма доволен собою, всегда одет франтовски и может быть, по фамильному имени его мне казалось, что он походил на бубнового валета. Одна богемская графиня Чернина для него покинула родину и семейство, хотела куда-нибудь подалее скрыться, поселилась с ним в загородном доме в версте от Кишинева и никому кроме него не показывалась.

Еще один француз мусью Рене мне отменно полюбился своею скромностью и знанием. Неизвестно было, чем он жил, но всегда одет был опрятно и везде был принят… Он имел намерение завести пансион для благородных мальчиков, только желал, сверх позволения на то от правительства, получить от него денежное пособие. Я взялся быть за него ходатаем у графа. «Что вы, что вы! — воскликнул он, — да вы верно не знаете, что это ужаснейший якобинец». К сожалению после оказалось, что сведения о нём не совсем были ложны.

Никто не назвал бы якобинцем седого шевалье де-Сиво (Sivault), который меня посещал и очень потешал. Он весь был проникнут, начинен, умащен дореволюционными, аристократическими предрассудками: низшее сословие, ротюра, по мнению сего, впрочем, весьма доброго человека, не совсем принадлежала к человеческому роду. Не знаю, где провел он первые годы своей эмиграции, только долго жил потом в Одессе под покровительством дюка де-Ришелье, который и выхлопотал ему во Франции вознаграждение за сделанные им потери. С небольшим капиталом вторично покинул он родину, где не был восстановлен прежний порядок и где оставаться он не мог, и воротился в Новороссийский край. Тут взял он в Хотинском цынуте две мошии на аренду; как он заправлял ими, не понимаю, ибо большую часть времени проводил в областном городе. Кто хотел его молодить, тот давал ему только что шестьдесят лет, а совсем тем был он весел, бодр и проворен. Любимый разговор его был о его амурах, не о стародавних, а о настоящих; он во всех девиц влюблялся, а за одну даже и сватался. Он никак не хотел верить, чтобы он не мог более нравиться женщинам, да и никто не старался разуверить его в том. Лишь только заговорить при нём о фехтовании и в руку дать ему палку, он пойдет сражаться со стеной, делать тьерсы и кварты. Если кто-нибудь в шутку на фортепиано заиграет при нём французскую кадриль, его сперва начнет подергивать, корчить, потом он вскочит и начнет бить нога об ногу; наконец, не утерпит и один пустится плясать, выделывая шассе батю и антраша. Это был не человек, а наслаждение.

Также легитимист, также роялист, только иного покроя, нового издания, был молодой Бретанский дворянчик барон Риуфф де Торан, близкий родственник жене Шатобриана. Этот был чопорен, скучен, всегда одет щегольски и обвешан разными покупными крестиками, между прочим французской серебряной Лилией и папскими орденами Св. Гроба и Золотой Шпоры. Он, как говорится, был гол как сокол, и где-то за границей женили его на весьма пожилой деве, сестре полоумного камергера Бальша, прослывшей богатою. Он был красавчик, а она куда как неблагообразна. Богатство её состояло из двух небольших деревень в Бессарабии и пребольшом о них процессе. Дело производилось в Совете, и барон так часто твердил мне названия сих владений, Александрени и Коболта, что и поднесь остались они у меня в памяти. Может быть, придется мне говорить о другой тягостной для меня его тяжбе, в которой, к несчастью, избрал он меня единственным судьею.

В то время житье мое было так неприятно, так скучно, что воспоминание об нём производить во мне зевоту. От того-то для рассеяния принялся я за французов. Впрочем, громовое послание графа рассеяло вокруг меня тучи. Испуганный губернатор сделал обед и на него пригласил меня и несколько менее разгневанных молдаван для примирения; дело обошлось очень хорошо, без изъявления неудовольствия с чьей-либо стороны; но уже нравственная власть моя над ними навсегда была потеряна. Заметив, что в Совете на каждое слово мое бывает возражение, по делам, в коих принимал более участия, изъявлял я мнение, противное тому, которое имел: сопротивление, которое оно встречало, было согласно с моим желанием, и этой уловкой нередко заставлял я сих господ делать, что хотел. Сочлен и сожитель мой Арсеньев, который живши в двух шагах от меня, сначала ни разу не хотел меня посетить, также приходил с приглашением на обед; но от сей мировой, не помню под каким предлогом, я отказался, и с тех пор до конца его жизни остались мы совершенно чужды друг другу.

Нельзя было сказать, чтобы дом, в котором мы жительствовали с ним, находился у городского выезда; ибо далеко за него простирались кварталы, назначенные для постройки новых домов. Но покамест тут было одно чистое поле, на котором не было ни кола, ни двора. Это место во время вечерней прохлады было моей любимой прогулкой; не встретишь на нём, бывало, ни одного человеческого лица. Я чуждался надоевшего мне Кишиневского общества, но дабы не совсем тратить время по пустому, мне пришло в голову начать делать новые знакомства.

Я уже сказал, в каком уничижении у молдавских бояр жили русские советники правления и палат. Я на них не обращал большего внимания, да и они сами держали себя в почтительном от меня отдалении. Некоторые из них были женаты, имели добрые семейства, милых детей, жили же они уединенно, хотя совсем не скудно. Так как патроны их бывали в несогласии, то и они между собою не имели близких сношений. Почитая меня погибшим и опасаясь, чтобы не участвовать в моем падении, они еще более от меня отдалялись. Но когда победа оказалась на моей стороне, и я сам сделался к ним внимательнее они приняли это не без удовольствия. Я начал посещать их, звать их к себе, собирать иногда у себя по вечерам и сближать их между собою. Когда я покороче познакомился с ними, то старался объяснить им, сколь постыдно русскому чиновнику в завоеванной земле отдать себя в кабалу кому-либо из жителей и как безрассудно с трепетом покланяться тем людям, которые, по наклонности своей к тяжбам, сами более должны иметь в нас нужду. Мне казалось, что слова мои на них подействовали. Они были очень уверены в благосклонности к ним Михаила Ивановича, то есть Лекса, но в случае нужды мало надеялись на твердость его защиты. Я уверил их, что при Воронцове он совсем переменился, и обещал им покровительство Казначеева, да и самого графа. Что же касается собственно до меня, я объявил им, что всегда совершенно готов к их услугам. Одним словом, поступал как настоящий заговорщик.

Усилия мои остались не безуспешны; только переворот мог сделаться не иначе как постепенно. Еще до наступления осени, сии господа стали посещать друг друга, делать вечеринки без претензий и роскоши и на них, как говорили, играть в картишки. Барыни их, скромные, любезные без французского языка, вкусили наслаждение общежития и никогда потом от него отстать не могли. Чиновники других ведомств, некоторые военные, женатые немцы, Эйхфельд, Эйтнер, Метлеркампф и другие, не попавшие в высший круг, составленный по большей части из молдаван и греков, пожелали участвовать в удовольствиях сей жизни. Но то ли дело было, когда следующей зимой наехало несколько вновь определенных чиновников с хорошим состоянием (назвать их здесь еще не место), люди, которые умели дать себе вес, любили принимать и угощать у себя преимущественно земляков своих. Тогда то решительно составилось особое русское общество, status in statu, которое могло смеяться над боярскою спесью. Я же не мог налюбоваться, глядя на сей, как мне казалось, открытый мною новый мир. Союз дает силу; ее возчувствовали члены беспрестанно умножающегося общества и стали действовать смелее. Как должны были удивиться молдаване, когда встретили упругость в своих прежних клиентах?