Филипп Вигель - Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Части пятая — седьмая

Было еще и другое, куда также отправлялся я по воскресным дням. Место за тремя горами, принадлежавшее графу Толстому, прозванное Трехгорным, было им передано зятю его новому министру внутренних дел Закревскому, который приказал открыть его для публики. Слово загородный дом состарилось для москвичей, его начало заменять слово дача. Вот, кажется, от чего, дача Закревского, во что переименовали Трехгорное, как бы волшебством всех привлекала. Все другие гульбища брошены, опустели. Новый владелец действительно хорошо изукрасил сие место. От больших ворот шла прямая, широкая и длинная аллея для экипажей, с двумя боковыми узкими для пешеходцев, до главного дома над самой рекой» С обеих сторон сих аллей было по три острова, четвероугольных, равной величины, разделенных между собою вновь прокопанными канавами, наполненными тогда еще чистой, проточной водой и соединенных деревянными мостиками. Каждый из сих островов был посвящен памяти одного из героев, под начальством которых Закревской находился: Каменского, Барклая, Волконского и других. На каждом посреди густоты деревьев находился или храмик или памятник сказанным воинам: необыкновенная, нового рода правильность, напоминающая нечто фрунтовое. Самая чистота, в которой всё это было содержимо, как бы заимствована была у Аракчеевских военных поселений. Недолго сия дача была в славе у москвичей. Она продана и ныне под названием уже Студенец принадлежит Обществу Садоводства, которое мало заботится о порядке и чистоте. А как место низкое, сырое и болотистое, то оно и находится в отвратительном запущении.

Раз случилось мне быть и на даче одного г. Ошанина, находившейся неподалеку от сгоревшего и вновь еще не исправленного Петровского дворца, а ныне попавшей в состав разведенного после Петровского парка. Из неё подымались воздушные шары, только без людей, от чего стечение народа бывало превеликое. Но лучшее общество, и особенно дамы, туда не ездило, гнушаясь хозяином, который слыл презреннейшим негодяем.

Обе столицы с каждым годом всё более и более пустеют летом. Потребность чистого воздуха становится всё ощутительнее, и все разъезжаются по деревням и по дачам. Чтобы кого либо увидеть, с кем-нибудь встретиться, надобно ехать в Английской клуб, учрежденный по примеру Петербургского, кажется, в 1805 году. Во время многократных проездов моих через Москву, не более одного или двух раз удалось мне быть в этом клубе. В этот же приезд я сделался довольно частым его посетителем, благодаря совсем не заслуженной мною благосклонности некоторых членов, которые каждый день записывали меня гостем. Может быть, а этим обязан был званию приезжего, которых так охотно заманивают туда, как всякую новость.

Московской Английской клуб есть место прелюбопытное для наблюдателя. Он есть представитель большой части Московского общества, вкратце верное его изображение, его эссенция. Записные игроки суть корень клуба: они дают пищу его существованию, прочие же члены служат только для его красы, для его блеска. Почти все они люди достаточные, старые или молодые помещики, живущие в независимости, в беспечности, в бездействии; они не терпят никакого стеснения, не умеют ни к чему себя приневолить, даже к соблюдению самых простых, обыкновенных правил общежития. Член Московского Английского клуба! О это существо совсем особого рода, не имеющее подобного ни в России, ни в других землях. Главною, отличительною чертою его характера есть уверенность в своем всеведении. Он с важностью будет рассуждать о предметах вовсе ему чуждых, незнакомых, без опасения выказать всё свое невежество. Он горячо станет спорить со врачом о медицине, с артистом о музыке, живописи, ваянии, с ученым о науке, которую тот преподает и так далее. Я почитаю это не столько следствием невежества, как весьма необдуманного самолюбия. Выслушав вас не совсем терпеливо, согласиться с вами значило бы в чём-нибудь да признать перед собою ваше превосходство. Эти оспаривания сопровождались всегда не весьма вежливыми выражениями. «Нет, воля ваша, это неправда, это быть не может, ну кто этому поверит?» так говорилось с людьми мало знакомыми, а с короткими: «ну полно, братец, всё врешь; скажи просто, что солгал». Удивительно, как всё это обходилось миролюбиво, без всякой взаимной досады. Не нравилось мне, что эти господа трунят друг над другом; пусть бы на счет преклонности лет, а то на счет наружных, телесных недостатков и недостатков Фортуны; это казалось мне уже бесчеловечно. Не доказывается ли тем, что наше общество было еще в детстве? Дети всегда безжалостны, ибо не испытали еще сильной боли; мальчики в кадетских корпусах, в пенсионах точно также обходятся между собою. Хотя я не достиг тогда старости, хотя не был еще и близок к ней, мне не нравилось также совершенное равенство, которое царствовало в клубе между стариками и молодыми. Но не то ли же самое мы видим в простонародии? Так обходятся молодые парни с дядей Феодотом, с дядей Парфеном, говорят им ты, а слушаются их, и даже с дедушкой Антипом, который, когда ему вздумается прикрикнуть, заставит всех замолчать. Время мало что изменило в рассказанном мною, доныне всё осталось почти по прежнему. Причиной Европа, у которой так стараемся мы всё перенимать: она также освобождается от всяких уз, как в общественной жизни, так и в словесности, и быстрыми шагами идет к варварству, из которого только что мы стали выступать. Вот мы и встретились.

Вестовщики, едуны составляли замечательнейшую, интереснейшую часть клубного сословия. Первые ежедневно угощали самыми неправдоподобными известиями, и им верили, их слушали, тогда как истина, всё дельное, рассудительное отвергалось с презрением. Последние были законодателями вкуса в отношении к кушанью и были весьма полезны: образованные ими преемники их превзошли, и стол в Английском клубе доднесь остался отличным. Что касается до прочих, то право лучше бы было их не слушать. Что за нелепости, что за сплетни! Шумим, братец, шумим, как сказано в комедии Грибоедова. Некоторые берутся толковать о делах политики, и им весьма удобно почерпать об ней сведения: в газетной комнате лежат на столе все дозволенные газеты и журналы русские и иностранные; в нее не часто заглядывают, а когда кому вздумается присесть да почитать, то обыкновенно военные приказы о производстве или объявления о продаже просроченных имений. Был один такой барин-чудак, который в ведомостях искал одни объявления об отдаче в услуги, то есть о продаже крепостных девок, как за ним подметил один любопытствующий. Самый оппозиционный дух, который тут находим, совсем не опасен для правительства: он, как и всё прочее, не что иное как совершенный вздор. Один из наших земляков, после весьма долгого отсутствия, воротился в Россию совершенным французом [84], чем-то оскорбленный в одном из московских клубов, впоследствии размножившихся, сказал о дворянском: c’est de la canaille proprement dite, а про английский: c’est de la canaille proprement mise.