Филипп Вигель - Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Части пятая — седьмая

Как ни весела была такая жизнь, после трех недель сделалась она для меня утомительна. Когда родные мои разъехались по корпусным и дивизионным квартирам своим, я начал уже жить собственным умом и собственными деньгами. Прежде чем уехал брат, услышал я от него некоторые подробности о его служении, которые несколько опечалили меня. Положение весьма многих из находящихся под начальством графа Воронцова было совсем не так завидно, как в Петербурге полагали и разглашали. В характере этого человека было смешение самых любезных свойств с ужасным, всякую меру превосходящим самолюбием и несносною, несправедливою в иных случаях взыскательностью. Скоро, часто и много должен я буду говорить об нём; здесь скажу только, что поступки его с генералом Алексеевым, безобидным, всегда покорным начальству, поколебали высокое мнение, которое имел я о его доброте и рассудке. Внимая наговорам, разным родственным сплетням, без всякой настоящей причины, стал он вдруг сильно преследовать человека в равном с ним чине. Алексеев не мастер был на бумаге; между его подчиненными нашелся человек, который сочинил ему почтельную протестацию, в которой смело изъяснена вся несправедливость Воронцова. Оскорбленный, раздраженный и от ран уже хворый воин до того был встревожен, что слег в постель, и все думали, что он уже с неё не встанет. Неправосудие было так очевидно, что все дивизионные и бригадные генералы явно возроптали. Слух об этой ссоре дошел и до Варшавы, где Цесаревич, давнишний покровитель и заступник Алексеева, объявил, что он в обиду его не даст и, если нужно, будет за него писать к Государю. В союзной армии также произвело это некоторый шум. Уступая необходимости, Воронцов предложил мировую и сам приехал в Ретель навестить и утешить больного, который только что начал выходить из опасности. Всё это происходило месяца за два или за три до приезда моего во Францию. Веда случилась от того, что кавалерия, поставлена будучи далеко от Мобёжа, составляла из себя нечто отдельное, на что корпусная квартира весьма косилась; еще от того, что Льву Александровичу Нарышкину, двоюродному брату Воронцова, начальнику казацкой бригады, не хотелось оставаться в зависимости от Алексеева. Дела были совсем полажены, и в Париже встретил я Воронцова в передней у зятя моего, который, его провожая, мимоходом меня ему представил.

Оставшись совершенно один в большом городе, чужом, для меня совсем новом, однако же я довольно хорошо его узнал и довольно ко всему в нём приценился, чтобы, не тратя лишних денег, мог приятным образом провести в нём время. Это, я думаю, один город в мире, в котором одинокая уличная жизнь не скоро может прискучить, особенно в молодости. Потом, каждый, согласно со склонностями своими и образом мыслей, может составить себе круг знакомства, и даже довольно обширный: вот что притягивает и прилепляет к этому городу. Только нужно на то время там, где приезжим числа нет, не бросаются иностранцам на шею как у нас в Москве (препрославленное её гостеприимство по большей части действие тщеславия и любопытства её жителей). Старик Шишков сам был смешон, когда насмехался над Василием Пушкиным, утверждая, что в Париже знал он одни только улицы и дома; а сей последний еще смешнее, когда в ответе к нему хвастался знакомством фонтана, Герля, Легувё. Для русского хорошего писателя знакомство с известным французским, может быть, большое взаимное удовольствие, отнюдь не высокая честь. Один только был тогда писатель во Франции, перед коим и по заочности был я коленопреклонен и перед которым в этом виде готов я был предстать: это Шатобриан; но его тогда не было в Париже.

Лето — самое невыгодное время для наблюдательных посетителей Парижа: общество живет за городом, камеры бывают закрыты, все курсы прекращены, и самый театр лишается лучших своих актеров; они разъезжают в это время по большим городам Франции и кучами франков собирают дань удивления с жителей. Остаются одни только прогулки в городе и за заставами его и летние увеселения самого веселого народа в мире. Ими старался я воспользоваться. По воскресеньям ходил я в Елисейские поля смотреть, как в двух ротондах, называемых залами Аполлона и Марса, Парижские мещане и солдаты отчаянно пляшут кадрили, с разряженными, миленькими ленжерками и здоровыми кошуазами, в народном костюме с превысокими шлыками и баволетами. Между собой этот народ был, право, гораздо учтивее, чем ныне иные молодые люди обходятся с дамами в хороших обществах. Из любопытства я раз был и в загородном трактире Ла-Куртиль, по воскресным дням многочисленною публикой посещаемом, где неоплаченное акцизом дешевое вино льется ручьями. Там большой учтивости я не заметил; слышал жаркие споры, сильную брань, но до драки при мне не доходило. Любимым предметом моих прогулок был бульвар Тампля, по обеим сторонам которого тянутся увеселительные места: сперва театры, о коих говорить буду после, потом манеж знаменитого вольтижера Франкони, далее небольшая сцена, с которой шут Бобеш полтора часа, не умолкая, врет народу каламбуры; далее акробаты. На другой стороне турецкий сад, занимающий пространство не более сорока квадратных сажен, но который французское мелочное искусство умело поднять в три этажа, насыпав горку на горку, соединив их мостиками, во впадинах устроив гроты, а другие начинив цветничками и выгадав место для галереи в турецком вкусе, довольно длинной, в конце коей за конторкой с напитками сидела в турецком наряде толстуха. Рядом с этим садом был другой, впятеро его более, называемый «Садом Принцев». Чего в нём не было! И портрет г-жи Мансон, несчастной, невинной женщины, замешанной в уголовном деле об убийстве Фюалдеса, занимавшем тогда всю Францию; и калейдоскоп-гигант, изобретение того года; и ученая собака Минуто, играющая в домино; и работающие блохи. Всё это после было очень обыкновенно, но, вероятно, заменено другими причудами. Очень хорошо эти сады или садики каждый вечер были иллюминованы, и вход стоил в них безделицу.

Вечно одному находиться в этой толпе было бы, наконец, скучно. Судьба наслала мне не товарища, не путеводителя, не собеседника а, так сказать, согулятеля. В жизни этого человека было довольно превратностей, чтобы вкратце упомянуть о них. Когда, во избежание поединков, Александр офицерам своей гвардии велел носить в Париже фраки, каждый полк, по своему вкусу, выбрал себе портного. На Монмартрском бульваре был один магазин платьев, который полюбился Измайловским офицерам. Красивый и веселый мальчик, довольно самолюбивый, из него носил к ним примеривать жилеты и панталоны. Он всем им чрезвычайно понравился, полком его усыновили и хотели увезти с собой в Россию; но в услужение он ни к кому идти не хотел. Как быть? Решились на обман: отыскали где-то неимущего, молодого легитимиста, кавалера Св. Людовика, который за двадцать луидоров согласился написать и подписать просительное письмо к Константину Павловичу. В нём объяснял он, что несчастья революции заставили родного племянника его, древне-благородного происхождения, скорее чем служить хищнику, тирану, приняться за ремесло, но что ныне желает он посвятить его служению избавителя Европы. А этот мнимый племянник был сын гюиссье (род сторожа неважного суда в небольшом городе Оксерре) и назывался Оже. Известно, что цесаревич имел слабость к французам: на основании этого единственного документа молодой человек принят подпрапорщиком в Измайловский полк и с ним на корабле приплыл в Петербург.