Ярослав Голованов - Заметки вашего современника. Том 3. 1980–2000

— Правильно. А какой кап?

— А я не знаю…

— А я знаю! С Муксалмы! Он и стоит 50 рублей. А это — настоящий, анзерский… Да вы ж сами видите…

— Ну, хорошо, 55 и по рукам… — говорит тайный помощник продавца.

— Нет уж, извините! — вступает дама-туристка. — Я беру!

Может получиться смешной рассказ… Жаль, Игоря Кваши нет с нами. Тряхнули бы с ним стариной, ведь весь Гурзуф стонал от наших розыгрышей. Был бы нынче у нас соловецкий бенефис.

«Пушкин». Наверное, он славный и добрый мальчишка, и его любят мама и папа, и обе бабушки, но, откровенно говоря, если бы я обладал даром предвидения будущего, я бы ни за что не взял бы «Пушкина» с собой. Он принадлежит к категории нелюбимых мною людей, отличающихся врождённой неделикатностью. Если прибавить к этому чисто подростковое желание во всём самоутверждаться, постоянные настырные комментарии на основе «личного богатого опыта», пронзительный ломающийся голос, то можно понять, что «Пушкин» мог «достать» любого (и «доставал»!), так что даже Васька, окончательно выведенный из равновесия, один раз вынужден был «врезать» «Пушкину». Однако больше других «Пушкин» «достал» Чудецкого, который (это я точно знаю!) чувствовал себя ответственным за всю его шкоду и постоянно ощущал, как человек в высшей степени деликатный, неловкость перед нами за своего племянника.

Он весь развинчен внешне и внутренне. Из 185 сантиметров его тела половина приходится на ноги, которые постоянно за всё задевают и цепляют. Походка у «Пушкина» старческая, шаркающая, да и, вообще, вряд ли это вообще походка, это скорее чреда постоянных спотыканий, полупадений и извивов тела, падениям препятствующих. «Пушкин» всё теряет, потому что всё бросает не на месте, хватается за тысячу дел и ни одного не доводит до конца. Классический пример — флюгер…

Увидав на вершине сосны в нашем лагере кем-то, очевидно, задолго до нас поставленный флюгер, «Пушкин» тут же залез на сосну, сбил этот флюгер, объявив, что он испорчен: заржавел и не крутится, а он сделает новый. Дня два он что-то выстругивал и красил, до макушки перепачкавшись масляной краской, выпрошенной у Светы. В конце концов он разложил флюгерные заготовки на берегу нашей бухты и забыл о них. Там они гниют и посейчас.

«Пушкин» много читал, действительно много знает и спешит поделиться своими знаниями с окружающими. Причём, он не просто выдаёт слушателям определённую информацию, но, как селёдку луком, украшает её различными, к самой информации никакого отношения не имеющими, обстоятельствами, при которых эта информация была им получена. Он никогда не скажет, например, что муравей — очень древнее насекомое, но сообщит, что когда он жил в пансионате в Гульрипше, то рядом жил один офицер, который дал ему почитать книгу о муравьях, так вот как раз из этой книги он и узнал, что муравьи — очень древние насекомые. Это свойство «пушкинских» рассказов привело к тому, что мы, кажется, знаем его биографию лучше, чем биографию его великого тёзки.

Загадочно-лукавое выражение лица, с которым он слушает взрослые двусмысленности, должно сообщить нам, что он посвящён в тайну тайн, что он взрослый. Одновременно врёт, как маленький мальчишка. Типичный рассказ «Пушкина»: Мальчишки из его класса на кладбище какого-то монастыря проникли в склеп Романовых. Нет, не царей. Цари — это он точно знает, потому что брал книги по истории у брата мамы, который живёт в районе спорткомплекса в Лужниках — похоронены в Московском Кремле и в Петропавловской крепости. А это был склеп великих князей. Мальчишки всё раскопали, достали один скелет, все кости скрепили, и ночью решили напугать девчонок из их класса. Подготовили два костра, облили сучья бензином, и когда девчонки пришли, мигом подожгли костры, а скелет, находящийся между кострами, задёргался, насмерть перепугав девчонок…

— Чем вы скрепляли кости? — спросил я.

— Верёвками, — не моргнув глазом ответил «Пушкин».

— Если верёвками скрепить кости, то будет не скелет, а просто груда перевязанных верёвками костей, — сказал я тоном заслуженного учителя РСФСР.

— «Пушкин», а ты не врёшь? — подозрительно сощурился Вася.

— А что, похоже? — спросил «Пушкин».

— Похоже, — кивнул Вася.

— Вру! — простодушно улыбнулся «Пушкин»…

Мне жалко его, мне кажется, что он недоедает. Он всегда так внимательно следит за тем, как раскладывают еду, так живо откликается, когда предлагают добавку, так жадно поглощает всё в своей миске, всегда заканчивая трапезу раньше всех…

Я бы многое прощал «Пушкину», если бы он проявлял хотя бы минимальное чувство снисхождения к Мите, если бы ощущал себя по отношению к нему действительно взрослым. Он же постоянно демонстрирует на Мите своё превосходство, умственно при этом скатываясь до Митиного уровня, если не ниже.

Впрочем, «Пушкин», наверное, хороший малый, а я просто не умею ладить с детьми. Ну, что делать, если мир ребёнка мало меня интересует. Это — плохо, но это — так, себе-то я врать не буду… Мне трудно жить в этом мире, где я чувствую себя морским млекопитающим, которому необходимо всплывать на поверхность и глотать воздух стихии взрослых. Любовь к детям считается положительным качеством человека, что, мне кажется, не совсем верно, ибо любовь, если это настоящая любовь, есть чувство мозгу не подчинённое, которое, по словам Шекспира, лежит «вне сфер добра и зла», т. е. чувство, знака не имеющее, ни положительного, ни отрицательного. Если я не люблю детей, это не значит, что я плохой, это означает только, что я ущербен, как ущербен человек, лишённый зрения или слуха. Поэтому равнодушие к детям не может наказываться другими, ибо человек этот уже наказан Богом, обеднившим его мир, сделавшим его существование во многих смыслах бесцветным.

Решил нарисовать наш лагерь. Мы с Митей уселись на горке, Света принесла нам этюдник, показала краски, и мы приступили к делу. Насколько я помню, я никогда в жизни не рисовал масляными красками. Мне хотелось писать как можно размашистее, смелее, избежать всякого копирования, искать цвет в себе, но это оказалось чертовски трудно. У меня родилось какое-то чахлое, робкое, крайне ранимое, нетвёрдое по рисунку, худосочное по цвету произведение, очень меня огорчившее.

Андрей — водолаз из ПИНРО, фигура необыкновенно колоритная. Если бы я был девушкой, влюбился бы в него без памяти. Высокий, тёмно-русый, весь в кудряшках, как сатир, небрит и космат предельно. Взгляд удивительно умный и добрый. А главное, у него какая-то особая манера общения: каждый звук, каждый жест выявляет абсолютную откровенную доброжелательность к собеседнику. Замечательно улыбается. Трудно найти человека, который бы так гармонично был связан с этими камнями, морем, моторками, так от всего этого неотделим… Я не могу представить себе Андрея не то, что в Париже, но даже в его родном Архангельске, в этом продранном на могучих плечах свитере, в этом тулупе, который застёгивается на одну пуговицу, в заляпанных, потерявших всякую форму коричневых брюках и изорванных, притом что хорошей кожи, башмаках, в которых можно угадать какую-то дорогую зарубежную модель. И не в том дело, что в такой одежде в Архангельске его могла бы прихватить милиция, а в том, что в другой одежде я не могу его представить, не могу придумать, что способны держать эти ручищи, — так ладно касались они отполированного руками древка руля. Вася потом сказал, что палец Андрея по всем измерениям в два раза больше его пальца.