Виктор Мануйлов - Фронтовые ночи и дни

Вот к дому, где мы размещались, подошли двое немолодых румын. Вид у них был более чем жалкий. Дрожали как осиновый лист, и видно было, что из хутора им уже не выйти — замерзнут где-нибудь под забором. Хозяйка дома, пожилая казачка, кляня их на чем свет стоит, тем не менее пустила в сени. Мы увидели у одного из них за спиной футляр скрипки.

Пригласили румын в горницу, где располагались солдаты и было жарко натоплено. Я попросил одного из румын — капрала — сыграть нам что-нибудь. Тот знаками объяснил, что скрипка и смычок должны согреться. Я также знаками показал — грейся сам и грей свою скрипку.

Румын снял футляр, открыл его, бережно извлек скрипку и смычок, посмотрел по сторонам, а в зале нас оказалось человек пятнадцать, и положил инструмент на пол, подальше от печи. Старый солдат Березин взял свой стул, поставил рядом и бережно положил на него скрипку и смычок.

Довольный, заулыбавшись, румын кивком выразил свое одобрение. Солдаты, расположившись на стульях и на полу, молчаливо наблюдали эту сцену. Капрал несмело изрек:

— Клеба!

Старшина Михаил Андреевич Гагарин, солдат тоже в годах, молча отрезал румынам по огромному ломтю хлеба, на каждый из них положил по паре кусков американской тушенки, налил по сто граммов водки и знаками предложил выпить и закусить.

Румыны недоверчиво и даже с некоторой опаской смотрели то на Гагарина, то на меня (мне только что присвоили звание младшего лейтенанта), то переглядывались между собой. Затем, очевидно, голод пересилил страх и недоверие. Трясущимися руками они взяли стаканы с водкой, залпом выпили и, пуская слюни, впились зубами в бутерброды. Мы молча наблюдали.

Вначале они, почти не жуя, давясь, глотали куски хлеба и тушенки, затем, видимо, после выпитой водки, успокоились и хотя жадно, но обстоятельно пережевывали пищу. Лица их порозовели, глаза блестели, румыны щурились от удовольствия. Мы их не торопили. Наконец они кончили жевать.

Капрал снял шинель, на его гимнастерке поблескивали две незнакомые медали. Он взял скрипку и несколько минут настраивал ее. Солдаты молчаливо ждали. Затем капрал встал в позу скрипача, минуту помолчал, что-то пробурчал про себя (а может, помолился) и плавно повел смычком.

Полилась тихая нежная мелодия с веселыми нотками, словно музыкант стал рассказывать о маленькой девочке-шалунье. Вот она прыгает на одной ножке, напевая что-то свое, ее веселый смех звенит в скрипичном звуке. А музыка уже рассказывает, как эта девочка превращается в девушку. Движения ее плавны и нежны, задумчивый взгляд устремлен вдаль, может, в будущее. Наконец, скрипка повествует о старой женщине, сидящей в кресле с вязаным чулком, с умилением вспоминающей свое детство…

Скрипач, закрыв глаза и покачиваясь в такт музыке, словно всего себя отдавал нежным звукам скрипки. И пока он играл, в комнату поднабилось около сорока солдат. Каждый вновь приходящий, стараясь не шуметь, выбирал себе место на полу и устраивался поудобнее.

Наконец звук оборвался. Солдаты некоторое время молчали, потом раздались редкие хлопки, одобрительные, но спокойные голоса. Мне даже как-то неловко стало за своих товарищей, за их спокойную реакцию. Лишь спустя несколько лет, уже демобилизовавшись, я слушал по радио эту музыку в исполнении Давида Ойстраха и узнал, что это была соната № 25 Моцарта. Но солдатами она осталась непонятой.

Румыны тоже о чем-то между собой переговаривались. Наверное, поняли, что музыка впечатления не произвела. Капрал вновь поднял скрипку, закрыл глаза, помолчал и вдруг ударил смычком по струнам. Раздался сигнал тревоги. Солдаты замерли в напряженном ожидании. А скрипка уже продолжала вещать о чем-то грозном, тяжелом, злом, о каком-то всеобщем бедствии. Слезы и кровь. Скрипка стонет, плачет, кричит: «Беда! Горе! Вот оно!» Грохот канонады. Нашествие. Грозное и тяжелое…

Ах, как этой скрипке недоставало симфонического оркестра! Или хотя бы фортепианного сопровождения. Но солдаты все поняли. Это же война! Их лица застыли в суровом ожидании. Лишь желваки подрагивали на их лицах, руки непроизвольно сжаты в кулаки, глаза хмуро глядят в пространство, не замечая ничего перед собой.

…А оно все ближе, ближе, уже захватывает тебя, давит. Море крови и слез вокруг, море горя и печали…

Я узнал. Это было «Итальянское каприччио» Петра Ильича Чайковского. Наш школьный оркестр играл его на вечерах.

Вот скрипка почти затихает, печальная мелодия еле слышна. Безысходность… безнадежность… тоска и смирение…

Скрипач уловил впечатление от своей игры. Пот градом катился по его лицу, в глазах сверкали слезы. Играл он мастерски. Недоставало лишь оркестра.

Я не музыковед и не знаю истории написания этого произведения. Однако, несомненно, первая часть его представляла для всех нас, солдат, вражеское нашествие. Может быть, Петр Ильич изображал нашествие Наполеона на Россию или войну вообще. Возможно, тему подсказала и другая жизненная ситуация. Но все солдаты восприняли музыку именно так — это война. Вот почему вмиг посуровели лица, вот почему их глаза выражали ненависть, вот почему сжаты кулаки.

Неутешное горе народа слушатели увидели в лицах миллионов обездоленных людей, бредущих по пыльным дорогам Белоруссии, Украины, России…

Смирение? Но что это? Росток жизни, радости, тихий, несмелый, однако эта сама жизнь. Она есть. Она теплится, растет, пробивается к свету, к справедливости. И вот уже росток набирает силу…

Раздаются несмелые, но торжествующие нотки. Вскоре они превращаются в торжественный и грозный шаг. Идет победное шествие, чувствуется уверенный шаг. Гремит заключительный аккорд. Народ победил. Народ выстоял. Лица солдат посветлели, разжались кулаки, они с одобрением и каким-то умилением глядели на музыканта. И не было здесь ни победителей, ни побежденных. Был талантливый музыкант и благодарные слушатели.

Скрипач взял последний аккорд и замер, наклонив голову. С минуту стояла глубокая тишина. Потом грянула волна аплодисментов, раздались крики одобрения. И румын понял, что наши солдаты умеют ценить и понимать музыку. Музыку жизни. Улыбаясь от счастья, кивая в знак благодарности, утирая слезы рукавом, он наклонился и стал укладывать скрипку в футляр.

Появился старшина Гагарин, неся две поношенные, но еще добротные шапки-ушанки и две пары теплых байковых портянок. С шапками румыны сообразили, что надо делать. А на портянки глядели с недоумением, пока ефрейтор Березин не снял свои валенки и не показал, как портянки следует наворачивать на ногу. А когда рюкзаки румын солдаты нагрузили хлебом и консервами, они оба расплакались и, уходя, все твердили:

— Рюски карачо. Гитлер капут… его мутер…

Они уже прошли первые уроки «русского языка».