Иван Шевцов - Орел смотрит на солнце

Можно было бы привести десяток или больше великолепных и неповторяющихся картин весны. Это времена года. А вот описания времени суток, леса, реки, земли, неба.

«Над рекою пухлыми клочьями проворно полз утренний туман, насквозь пронизанный солнцем и потому желтый, слоистый, почти живой, испуганный почти внезапно рожденным светом и бегущий. Тыкался в берег, согнувшись, прятался в липовый молодняк, чуть слышно шурша листьями, забегал дальше в лес за толстые дубовые колоды. Разрываясь, клубясь, сгибаясь снова, уже. оторванный от реки, уже висящий, лохматый, протискивался в узкую раму леса и пропадал за поворотом.

Река под ним начинала улыбаться подслеповато, широко и влажно, как дети, когда они хотят и никак не могут проснуться. А лес по обеим сторонам пел — пел неуверенными голосами начинающих новый день птиц, неясным шорохом и шумом листьев, яркими зелеными фонариками, зажженными на верхушках».

«Зеленое чуялось кругом, переливалось, шушукалось. Зеленое было живое, сплошное. Нельзя было его назвать как-то мелко, — опушкой леса. Оно сочилось и отражалось, точно со всех сторон стояли зеркала».

«Ясный был день, лес смеялся, и смех был такой простодушный, зеленый, как у стариков после мирского дела, когда они сидят на завалинках, теплые от вина, и курят трубки, утаптывая золу корявыми пальцами».

«От солнца, заходящего за густую синь лесов, все кругом было жидко-золотое; горели одинокие межевые сосны, подымались вечерние, весенние галочьи стаи, и от них широко и звонко делалось в вышине».

«Вода в реке стала зеленовато-прозрачная, холодно-свежая на вид. Упругий ветер тянул над нею. Это был не ветер: так просто куда-то шло по воде что-то невнятное, зыбкое; чуялось только, что кругло выпятило грудь. У красного лозняка на берегу отдуло в сторону листья, да так и оставило, изредка перебирая, точно считая мимоходом».

«Когда зашло солнце, то вода в реке стала черной, как аспидная доска, камыши сделались жесткими, серыми и большими, и ближе пододвинул лес свои сучья, похожие на лохматые лапы».

«Земля всосалась в него в те жутко колдовские весенние дни, когда подымают ярину для посева и когда, щедрая, она бросает в воздух свою силу в виде струистого синего пара, и в те пряные летние дни, когда цветут хлеба целомудренно-незаметными зелеными цветами. Тогда она вошла и на всю жизнь одни и те же замесила в нем густые и степенные, простые мысли, такие же простые, как комья чернозема».

«— Теперь мужицким делом землицу пахать, хлеба сеять… Всколыхнешь ее, матушку, — как пряник, так бы и съел, — чернозем…»

«Гудели майские жуки, от них домовитой и хлопотливой была земля. О, она не засыпала — она только копила силы. Дышала кистями вязов, сережками лещины, яблонями и грушами в цвету… И с полей низами ползли к усадьбе вздохи, и первые звезды начали, неуверенно дрожа, прокалывать кое-где небо».

«Земля уже отслоилась от неба, осела тяжело и мутно, а небо широко распускало крылья, чтобы, размахнувшись, сорваться сразу со всех теснот и низин и взмыть кверху, как большая птица».

«И еще в этот вечер облака на западе переливчато горели тремя цветами: пурпурным, оранжевым и палевым, а потом так нежно и тихо лиловели, синели, серели, все уходя от земли; а земля жадно настигала их где-то внизу, перебрасывая к ним легкие мосты из сумерек, земля не хотела с ним расстаться и на ночь…»

«Звезд было подавляюще много. От них все небо было дрожащим и холодным, а на земле стало легко и пусто».

«На сетчато-прозрачное синее небо тихонько всползали откуда-то из-за горизонта маленькие робкие облака. Так как, небо было широкое и светлое, а облака серенькие и мелкие, то их лица расплывались в стыдливую улыбку, их очертания дрожали и млели, и все они спешили растаять и раствориться в воздухе. На поляну от них падали беглые, такие же, как они, тающие тени».

«Облака все чернели снизу и все набухали вверху, выпуклые, мокрые, тяжелые, как паруса. Из-за земли их точно выпирал кто-то в небо плечами; от земли они проползли совсем близко; от земли невидимо, присосавшись, впитывали они свою черноту, упругость и тяжесть; над землей они сплетались, бросая друг другу звенья; белые клочья быстро скользили по ним и пропадали, точно съедались ими. Внизу они были уже скованы в тучу — одну, сплошную и цельную».

Таков пейзаж этого удивительного живописца. Период увлечения пейзажем падает в основном на дореволюционное творчество писателя.

С годами в его произведениях стал преобладать портрет человека, объемный, скульптурный, скорее изваянный, чем написанный; при создании такого портрета художник чаще всего прибегает к живой речи самого героя.

Он то пользуется портретом-рисунком:

«Шел навстречу какой-то инженер с дамой, закутанной в рыжую вуаль, у дамы была низкая длинная талия и руки с острыми локтями, а инженер был бритый, увесистый, медно-красный, в тужурке и в пустых глазах на выкат, просто как будто надел на себя эти глаза, вынувши их из картонной коробки» («Бабаев»); то прибегает к живописному портрету, созданному широкой размашистой кистью: «Андрей Силин был белесый мужик лет тридцати; не особенно высок, но что-то уж очень широк в плечах, — перли в сторону плечи, напруживши кругло старый армяк, и лапы были кротовьи, плоские, прочные, с черными твердейшими ногтями, с желтыми мозольными трещинами на суставах; а Алпатов был крупный, бородатый, лет пятидесяти трех, с красной толстой шеей и кровавыми щеками; говорил со всеми так, точно всеми командовал: сердитым тяжелым басом, отрывисто тыкал, пучил глаза» («Медвежонок»).

В дни Февральской революции поставщик фуража для армии Иван Ионыч Полезное приезжает из Петрограда домой, в деревню, и встречается со своим подручным по скупке овса Бесстыжевым. Между ними происходит короткий разговор, из которого как живой встает впервые появившийся на страницах романа Бесстыжее — сельский мироед. Полезное сообщает:

«— Сердит очень против царя народ, — я про Питер, конечно, говорю… Очень языки у всех поразвязались.

— Ну? — как будто удивился Бесстыжее, пришлепнув бороду на колене».

Для Бесстыжева это сообщение не было новостью.

Но он хитрит, он делает вид, что удивляется, чтобы вызвать своего шефа на откровенность. У него в голове зреет коварный план. И Полезнов произносит бойкий монолог:

«— А в самом деле, ежели разобрать по частям, от кого мы все терпим?.. От него одного мы все терпим!.. Сколько мильенов народу от олуха одного!.. Ты в японскую войну не служил? Нет?.. Признаться, и мне не пришлось, а другие пошли… «Голые, говорят, мы против японцев вышли!..» Не тот же ли черт теперь выходит?.. Раз ты не можешь управлять царством — уйди к черту! Вот!.. Уйди, — мы без тебя, дурака убогого, обойдемся!.. Уйди!..»