Иван Шевцов - Орел смотрит на солнце

Молодой юрист Дмитрий Кашнев, призванный на военную службу в чине прапорщика, сразу же оказывается в армейской среде «чужеродным телом». Тупость и попойки офицеров, бессмысленная муштра и издевательства над солдатами удручающе действуют на мягкую впечатлительную натуру «сугубо штатского» человека. Все ему здесь мерзко. Но возмущается он про себя, потому что он не способен ничему противиться. Пристав Дерябин спаивает его — и он пьет, пьет через силу. Дерябин просит его спрятать университетский значок, потому что Дерябина это «по рукам-ногам вяжет, бесит». «Кашнев представил, как позапрошлой ночью в двух шагах в Дерябина стреляет студент, и понял что-то; пожал плечами и медленно отстегнул значок, повертел его в руках и положил в боковой карман».

Сделал это Кашнев не без некоторой внутренней борьбы, но все-таки сделал. Правда, «Кашневу стало тесно, трудно и жарко, и еще было ощущение такое, как будто кого-то он предал, но тут же прошло это».

Кашнев — безвольный интеллигенток. И вдруг в самом начале повести мы видим, как Кашнев бросает в лицо своему ротному командиру: «Капитан! Солдат не бить!» Собственный поступок Сергей Николаевич приписал своему герою. Протест из уст Кашнева прозвучал неубедительно, противоречил логике характера Кашнева. Критика этого не заметила, но заметил сам автор. И уже после революции Сергей Николаевич исключил из «Пристава Дерябина» весь эпизод стычки прапорщика Кашнева с капитаном Андреевым.

Зато этот же эпизод был использован писателем в романе «Зауряд-полк». Там другой прапорщик — Ливенцев — кричит ротному: «Капитан! Солдат не бить!» Там это вполне уместно, естественно и логически оправдано: Ливенцев совсем не то, что Кашнев, хотя внешне их жизненные пути вроде бы схожи. У Ливенцева и Кашнева разные характеры, и потому по-разному ведут они себя в одних и тех же обстоятельствах.

Так получился второй вариант «Пристава Дерябина», опубликованный в 1955 году во втором томе собрания сочинений Сергеева-Ценского.

Однако и в новом варианте портрет Кашнева показался писателю незавершенным, а характер его не совсем ясным, вернее — неполным. И уже после выхода из печати второго тома собрания сочинений Сергей Николаевич продолжает работать над образом Кашнева, дописывает его. К прежним десяти главам «Пристава Дерябина» прибавилось еще девять глав. Дерябин снова встретился с Кашневым, но теперь писатель больше внимания уделял не Дерябину, фигура которого в «Преображении России» получилась достаточно объемной, а Кашневу.

По прихоти Дерябина Кашнев был послан в Маньчжурию, в действующую армию, где он окончательно «потерял ощущение радости к жизни», попал в госпиталь. «Его не оживили даже доходившие в госпиталь вести о революции». После войны он омещанился и забыл о всех благородных порывах юности. Теперь он откровенно признавался своей жене, такой же мещанке, как и он сам: «Я не герой, конечно… Я самый обыкновенный средний человек, акцизный чиновник. Больше никуда я не пригодился в жизни…»

Так завершен портрет Кашнева, типичного мещанина, русского либерала, для которого весь мир в конце концов вмещался в квартире из четырех комнат. Бескрылый и бесполезный для общества, он появляется, как бабочка-однодневка, в последнем романе — «Весна в Крыму». Появляется ничуть не изменившимся. Не раскачала его и Февральская революция. Когда-то честный и порядочный, Митя Кашнев стал теперь просто «линялым человечком». У него, оказывается, и стремлений никаких в жизни нет, он существует, как червь. Ни самолюбия, ни чувства собственного достоинства уже не осталось. Когда-то Кашнев ушел от Дерябина оскорбленный и «гордый». Так заканчивались первая и вторая редакции «Пристава Дерябина». В третьей, расширенной, редакции Кашнев снова, как и прежде, сидит в гостях у противного ему Дерябина, нехотя пьет водку и слушает «философию» этого столпа монархии. «Зачем человек на свете живет? — Только за тем, чтобы когда-нибудь стать генералом. И вот я-то им стану», — говорит самоуверенный Дерябин. Он доверительно сообщает Кашневу свои мечты: сделаться приставом столичной полиции и жениться на графине. А Кашнев даже мечтать не смеет о каком то движении. Ему бы удержаться на том уровне, которого он достиг.

В концовках поэмы «Лесная топь», повести «Капитан Коняев» и романа «Бабаев» Сергеев-Ценский исключил все лишнее и случайное, что являлось следствием прежней недостаточной политической зрелости писателя или эстетических заблуждений. Последнее относится к главе «Безстенное» из романа «Бабаев». Глава эта, очень похожая на неудачную импрессионистическую поэму «Береговое», была слишком очевидным диссонансом в реалистическом романе, идейно и художественно полнозвучном и четком. В «Капитане Коняеве» появился новый герой — революционно настроенный морской офицер Калугин.

Сергей Николаевич до конца жизни стремился улучшать свои произведения, дополняя их новыми главами, эпизодами, штрихами, изымая все то, что теперь ему казалось неудачным. В 1951 году Ценский написал небольшой роман (первоначально он назывался повестью) «Утренний взрыв». Этот вариант был опубликован в журнале, а также в девятом томе собрания сочинений и в различных сборниках, изданных до 1956 года. Но вот в 1957 году в Крымиздате вышел в свет второй том «Преображения России». В нем второй вариант «Утреннего взрыва» был дополнен восемью совершенно новыми главами. Да какими главами! Писатель значительно расширил и углубил идейное звучание романа. Отчетливее вырисовывается революционная атмосфера в Севастополе и на Черноморском флоте, ярче выписана фигура передового флотского офицера Калугина, связанного с революционерами. Еще сильнее прозвучали антивоенные мотивы, вера в грядущую революцию. Устами Сыромолотова-старшего писатель говорит: «Неужели двух лет такой войны недостаточно, чтобы даже и глухонемые заговорили? Заговорят, заговорят, я чувствую! У нас с тобой в семействе одном сразу две смерти, а посчитай, сколько таких семей на всю Россию!.. Да ведь и не одних только людей съедает фронт, — он все съедает. И людей, и лошадей, и машины, — там все и всех надо кормить, а кто же в окопах сидит и погибает? Те, кого кормильцами зовут… Разве такая небывалая война может окончиться ничем? Не-ет, не может, не-ет! Большие причины рождают и большие следствия…»

Образ Сыромолотова-отца в новых главах засверкал, дополненный новыми штрихами. Здесь читатель больше узнал о прошлом Сыромолотова, о его первой жене — матери Ивана. Но главное — развита и углублена линия Сыромолотова-художника, — сближение с жизнью, с действительностью благотворно сказалось на его мировоззрении и творчестве, ускорило его эволюцию в сторону передовых общественно-политических идей. Взрыв на флагмане Черноморского флота «Императрица Мария» произвел на него сильное впечатление, заставил задуматься и над теми вопросами и проблемами, которые он хотел выразить в своей картине «Демонстрация перед Зимним дворцом». Во взрыве «Императрицы Марии» ему виделся взрыв русской монархии. Картина «Демонстрация» отошла на второй план… Не «демонстрация», а «взрыв» — в этом основном нельзя уж было теперь сбить с позиции художника. И ему вдруг захотелось написать новый триптих, — не картину, а именно триптих, — и не аллегорически загадочный, как «Золотой век», а вполне конкретный и всем ясный, где «зритель должен увидеть воочию — горит не что-то и где-то, а вот: эта огненная стихия охватила огромный дредноут, красу, мощь и гордость военного флота».