Юван Шесталов - В краю Сорни-най

Нас, геологов, на Севере встречают с открытым сердцем, с открытой душой. И мы стараемся отвечать тем же. Что греха таить, люди у нас, в изыскательских партиях, разные. Не приходится говорить о первозданности. Но что я заметил: среди такого населения и наши люди меняются. Когда, конечно, наших не большинство. Человек так устроен, что один перенимает что-то от другого. Что-то мы от них, что-то они от нас. И отношения наши сложились самые домашние, сердечные. Как же иначе! Потому что какие мы — такие и они будут.

С самого начала мы старались строить свои отношения разумно, человечно, как положено советским людям, но учитывая особые местные условия.

Когда приехали, взяли на работу маленькую семнадцатилетнюю девушку. Стала она поваром. Предупредили всех, чтоб относились к ней как положено. Всем также было сказано, что в этой деревне нет замков и никогда не должно их быть. Наше жилье от местных отделял небольшой овраг, по которому весело журчал ручей. Было решено хмельным за этот ручей не перешагивать, дабы не нарушать спокойствия и размеренной жизни местных жителей. Правда, этот овраг и шумный ручей не разделили нас на два лагеря. Были у нас общие советские праздники, игрались свадьбы и таежные игрища, но ничего плохого никто не может вспомнить. Только хорошее, доброе, человечное. И теперь мы не можем делиться на наших и местных. Все наши. Мы стали здесь своими. И не только потому, что кто-то женился, кто-то вышел замуж, а по сути своей. Мы прикоснулись к природе. И в нас, может быть, проснулось дремлющее чувство первозданности. Не убила бы окончательно это чувство наша летящая стремительно цивилизация. Вот что я думаю в минуты самоуглубления и спокойствия.

Ну, что конкретно? Манси, жители уральской реки Сосьвы, люди безотказные. Когда, например, нужно съездить, чтобы привезти людей, оборудование, — попросишь их, никто не откажется. Ни лодок, ни моторов никто не жалеет. Нет разговоров об оплате. Не возникает разговоров: как и что? Это все происходит потом. Мы сами не забываем, что они потратили труд и время. Они без лишних слов всегда помогали нам. Всегда! Недостатки?.. Конечно же, и они есть…

Растет новое поколение северян. Светлые, умные ребята. Был я свидетелем одной трогательной сцены. Четверо мальчишек летели в Ханты-Мансийск, ехали учиться в ПТУ на трактористов. Перед отлетом они, чистенькие, одетые во все новенькое, были такие радостные оттого, что уезжают в город. Но никогда не забуду их лиц, когда вертолет делал круг над их родной деревней.

Они смотрели вниз. Это было что-то незабываемое. Потому что родина остается родиной. Будь там две избушки на курьих ножках, будь три… У одного дергались губы, у второго вот-вот сорвутся слезы… Они так внимательно, прожигающим взглядом смотрели вниз, на остающуюся внизу свою деревню, что не передать словами. Они почувствовали, что, с одной стороны, хорошо, что уходят в большой мир, а с другой стороны — здесь остается кровное, близкое, дорогое, ничем не заменимое. Родина есть родина…

Второй родиной для меня стала Сибирь. Это не только место моей работы, но и тот уголок земли, где как-то особенно остро я почувствовал себя как человек. Имя человека… Как приятно мне было получить из таежного поселка известие, что у моих знакомых манси родился сын и они назвали его Стасиком. Это значит, что у нас все было хорошо!..»

Вот какой рассказ услышал я от Станислава Веревкина, ленинградца, осваивающего богатства Сибири.

По трассе, по которой прошел геолог Веревкин, сегодня уже прокладывается трубопровод. Среди строителей его много ленинградцев. В таежном поселке Игриме, где размещается управление треста Приобьтрубопроводстрой, я встретил целый коллектив ленинградцев: начальника Медведева Владимира Ивановича, его секретаршу Гостеву Ольгу Германовну, шофера Иванова Александра Ивановича, электросварщика Огаркова Ивана Алексеевича. Все они работали когда-то в Ленгазспецстрое, а теперь сибиряки.

Хочется верить, что все они не только построят газопровод, но и оставят в памяти той земли свои добрые имена.

В руках охотника Емельяна Анямова пел «журавль». «Журавль» пел о Ленинграде, куда зять увез ненаглядную дочку Омельки. Грусть пронизывала трепещущие струны. Но грусть эта была светлой, как белые ночи Ленинграда, которые мечтает увидеть певец-охотник.

«Журавль» пел, плакал, вспоминал, размышлял, думал о будущем, стараясь заглянуть в пределы, недоступные обыкновенному взору. Много было у него мелодий. Но в этой радужной мозаике трепетной струной звучал вот какой мотив:

— Светка! Светка-а-а! — раздавалось над хвойным мысом, круто опускавшимся к озеру. — Светка-а! Где ты-ы-ы?

Озеро рябило под слабым ветерком. Ветерок, кажется, тоже пел: «Светка-а! Светка-а! Где ты-ы-ы?» А над противоположным мысом с белым песчаным берегом эхо повторяло: «Светка! Где ты-ы-ы?»

Но Светка не откликалась, не появлялась. Песчаный берег, усеянный мелкой кварцевой галькой, был пуст. Лишь красно-бурая вода, шелестяще набегавшая на камушки, шептала о чем-то таинственном.

— И куда она запропастилась? — вздохнул, глядя на озеро, худощавый, среднего роста молодой человек. Его живые черные глаза, в которых всегда играло восторженное, почти детское выражение, сейчас погрустнели.

— Ушла-а!..

Тропинка, по которой он пошел неторопливым шагом, была узкой, еле приметной. По обеим сторонам ее высились то громадные кедры и сосны, то ели и пихты. Тут и там валялись гигантские стволы упавших деревьев. Одни свежие, другие успели порасти мхом. Остро пахло осенней прелью, гнилыми грибами. Кругом была мертвая тишина. Будто птицы и звери покинули эту тайгу. Лишь лекарь леса — дятел — где-то одиноко постукивал, нарушая гробовое молчание.