Эрик Ларсон - Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы

Эвелин Сондерс, еще одна участница программы «Массовое наблюдение», писала в дневнике: «Вчерашняя речь Черчилля пока не вызвала во мне душевный подъем, мне по-прежнему дурно» [186] Там же, 55. .

Однако Черчилль, готовя текст этой речи, снова имел в виду главным образом американскую аудиторию. В Соединенных Штатах его выступление восприняли как безусловный успех – чего и следовало ожидать, ведь те холмы и пляжи, на которых он призывал сражаться, располагались в четырех тысячах миль от Атлантического побережья США. Хотя Черчилль ни разу напрямую не упомянул Америку в этом выступлении, с его помощью он намеревался донести до Рузвельта и конгресса следующую мысль: Британия твердо намерена победить – несмотря на отступление из Дюнкерка и вне зависимости от последующих действий Франции.

Кроме того, эта речь посылала определенные сигналы Гитлеру, подчеркивая, что Черчилль полон решимости биться дальше. Неизвестно, сказалось ли тут влияние этого выступления, но уже на следующий день, 5 июня, в среду, немецкие самолеты начали впервые бомбить цели на территории Англии. В налете приняли участие несколько бомбардировщиков в сопровождении целых туч истребителей. Этот рейд (как и те, что последовали сразу за ним) озадачил руководство Королевских ВВС. Понесенные люфтваффе в рейде людские и материальные потери по большей части оказались напрасными. В серии ночных налетов немцы отбомбились по пастбищам и лесам Девона, Корнуолла, Глостершира и ряда других графств, не нанеся особого ущерба.

В Королевских ВВС решили, что это своего рода тренировочные рейды, предназначенные для проверки английской противовоздушной обороны – в ходе подготовки к вторжению. Как и опасались британцы, Гитлер, похоже, решил обратить свой взгляд на Британские острова.

В своей знаменитой речи Черчилль обошел стороной один из факторов Дюнкеркской эвакуации – вообще, важность этого фактора оценили немногие. Но тех, кто взял на себя труд задуматься, успешная переправа через Ла-Манш более 300 000 человек под скоординированными атаками противника на суше и в воздухе не могла не встревожить. Напрашивался вывод: отражение массированного немецкого десанта может оказаться более трудной задачей, чем полагали британские командиры, особенно если силы вторжения, подобно дюнкеркскому эвакуационному флоту, будут состоять из многих сотен небольших кораблей, барж и быстроходных катеров.

Генерал Эдмунд Айронсайд, главнокомандующий британскими войсками в метрополии [187] О его назначении на этот пост было объявлено 27 мая 1940 года – на следующий день после начала операции «Динамо» по эвакуации войск союзников из Дюнкерка (до этого, с начала мая, он исполнял обязанности британского военного координатора во Франции). – Прим. ред . , писал в связи с итогами эвакуации: «Это наводит меня на мысль, что и боши [немцы] сумеют так же успешно высадиться в Англии – несмотря на бомбардировки [Королевских ВВС]» [188] Lukacs, Five Days in London , 192–193n. .

По сути, он опасался Дюнкерка наоборот.

10 июня, в понедельник, Черчилль с утра пребывал в скверном настроении: редкий случай, когда война все же притушила бьющую из него душевную энергию. Италия объявила войну Британии и Франции, что заставило его отпустить угрожающую остроту: «Любителям поглазеть на руины в Италии вскоре не придется для этого тащиться до Неаполя или Помпей» [189] Colville, Fringes of Power , 1:177. .

Решение Италии и ситуация во Франции сильно накалили атмосферу на Даунинг-стрит, 10. «Он был в очень плохом настроении, – писал Джок Колвилл, – срывался почти на всех, писал гневные распоряжения Первому морскому лорду [190] Первый морской лорд (не путать с Первым лордом Адмиралтейства, гражданским председателем Комитета лордов Адмиралтейства) – профессиональный глава военно-морских сил Великобритании (в том числе и Королевского военно-морского флота). – Прим. пер . , а на устные сообщения внимание обращать отказывался» [191] Там же. . Когда Черчилль находился в таком настроении, главный удар обычно приходился на того, кто оказался ближе всего. Зачастую таким человеком являлся его верный многострадальный детектив – Томпсон. «Чтобы выпустить пар, он обрушивался на любого, кто окажется под рукой, – вспоминал Томпсон. – А поскольку я всегда был под рукой, меня нередко обваривало этим паром. Все мои действия, подлинные и мнимые, казались ему неправильными. Я ему наскучил. Ему наскучила сама необходимость моего поста при нем. Мое вечное присутствие рядом наверняка до смерти надоело ему. Оно даже мне самому надоело» [192] Thompson, Assignment , 217. . Язвительные придирки Черчилля порой совершенно обескураживали Томпсона. «Я все хотел, чтобы кто-нибудь на него напал: тогда я мог хотя бы пристрелить нападавшего», – писал он.

Впрочем, подобный гнев на весь мир, иногда охватывавший Черчилля, быстро проходил. Он никогда не извинялся, но давал понять иными средствами, что буря миновала. «Его обвиняют в раздражительности, – объяснял лорд Бивербрук, который, будучи министром авиационной промышленности, сам частенько становился мишенью черчиллевской ярости. – Но он не такой. Бывает, что он сильно вспылит, но, после того как он обрушится на вас с резкой критикой, он обычно прикоснется к вам, положит ладонь на кисть вашей руки, вот так, – словно чтобы показать, что его истинные чувства к вам не изменились. Замечательное проявление человечности» [193] A.J.P. Taylor, Beaverbrook , 657. .

Погода тоже не располагала к оптимизму. После долгой череды теплых и солнечных дней этот был каким-то потусторонне-мрачным. «Темно, хоть глаз выколи», – писал Александр Кадоган, заместитель министра иностранных дел Великобритании, один из ведущих дипломатов страны, автор ценнейших дневников об этом времени [194] Cadogan, Diaries , 296. . Оливия Кокетт, служащая Скотленд-Ярда и активный участник программы «Массовое наблюдение», в своем дневнике описала этот день так: «Весь день тяжелые черные тучи и ни капли дождя. Только о них все и говорят. Повсюду довольно нервное настроение» [195] Cockett, Love and War in London , 93, 95. . Она случайно услышала, как кто-то сказал: «В день, когда распяли Христа, настала такая же тьма. Случится что-то ужасное».

Черчилля сейчас больше всего заботила Франция. Его злило, что, несмотря на несколько поездок в эту страну, ему никак не удавалось повлиять на развитие событий там и вдохнуть во французов новую решимость к сопротивлению. Ожидалось, что Париж падет в ближайшие 48 часов. Судя по всему, французы готовы были капитулировать. Но он не отступался. Он по-прежнему верил: самим своим присутствием, своим ободрением (а возможно, каким-нибудь вдохновляющим замечанием или обещанием) он мог бы оживить труп Франции. Очередной шанс выпал ему 11 июня, во вторник, когда премьер-министр Рейно снова пригласил его к себе, на сей раз в Бриар, небольшой городок на Луаре, примерно в 100 милях к югу от Парижа. Это совещание не породило никакой искры; по сути, оно лишь подчеркнуло, как ухудшилось положение. Надеясь вдохновить коллегу-премьера, Черчилль разразился потоком плохого французского и хорошего английского, поклявшись, что Британия будет драться дальше в любых обстоятельствах, даже в одиночку, если это необходимо: «Драться и драться, toujours, всегда, повсюду, partout, pas de grâce, безжалостно. Puis la victoire! [196] Тогда победа! ( фр. ) – Прим. пер. » [197] Spears, Fall of France , 150. В письме от 30 мая 1940 года Уильям Буллит, американский посол во Франции, сообщал президенту Рузвельту: «На случай, если меня взорвут, прежде чем мы снова увидимся, хотел бы, чтобы вы знали – работать с вами было замечательно и я от всего сердца благодарю вас за вашу дружбу» (Goodwin, No Ordinary Time , 62).