Наталья Галаджева - Олег Даль. Я – инородный артист [litres]

Он был готов на эпатаж. Например, был такой случай. На съемках «Золотой мины» мы жили в гостинице «Жемчужная», кажется, так она называлась. Она стояла на берегу моря, и мы все свободное время – не с утра же до ночи все были подряд в кадре – болтались на пляже. И вот однажды я смотрю: весь пляж повернул голову к выходу из гостиницы, который был обращен к берегу. Оттуда выходит Олег Иванович Даль. Худенький, как тополек, в джинсовом костюме, в котором он все время ходил, и почему-то в шерстяных носках и шлепанцах. Его никогда не видели на пляже, а тут он вышел. Что он сделал? Он снял носки, небрежно отбросил шлепанцы, бросил носки на песок и в джинсовом костюме вошел в море. Поплавал, сколько ему было необходимо, вышел из моря, спокойно взял носки в руки, надел шлепанцы, и, помахивая носками, не поворачивая головы, продефилировал обратно. Высокий, стройный, с голубыми глазами и в голубом же джинсовом костюме, который ему очень шел. Все с отвисшими челюстями так и остались. Вот это да! Кто бы вот так в то время!

Конечно, это был эпатаж, но со смыслом. Думаю, увидев интерес толпы, он, наверное, подумал: не буду удовлетворять всеобщее любопытство к раздетому Далю, а заодно и посмешу всех. Но никто не смеялся, все были зачарованы. Это было очень красиво.

Когда же он грустил, то замыкался в себе и ни с кем не делился. Из того, что я наблюдала, он никого близко к себе не подпускал. Его компанией чаще всего была его жена Лиза, которая, как мне кажется, просто боготворила его. Она была ему и няней, и женой, и любовницей, и мамой – всем-всем-всем. Она следила, чтобы он не устал. Приносила в термосах, я не знаю, чай это был, или кофе, или подогретое молоко. Это было закрытое для нас пространство. Я скажу так: мы не дружили домами, я не могла наблюдать его в быту. Я рассказываю то, что я видела на съемочной площадке. Не было между ними какого-то сюсюканья, бесконечных «обниматушек»-«целоватушек». Все было достаточно скупо. Но ее внимание к нему было как облако, которое его окутывало со всех сторон. Мне это представлялось облаком добра, любви, ну, скажем, как оберег.

На площадке всегда присутствует масса поклонников, особенно если съемка происходит на натуре. И среди этих поклонников есть, скажем так, не очень интеллигентные люди. Они прорываются к актеру, могут похлопать по плечу. А это что у тебя – парик или не парик? Дайте автограф, кричат из-за забора или из-за барьера, которым окружают съемочную площадку. Конечно, очень приятно, что тебя любят, узнают, но на работе все это очень мешает. Это вышибает из колеи, и потом очень трудно сосредоточиться. Вот тут Лиза была всегда наготове, если что, могла попросить и ширмочку. На площадке она была няней.

Он и сам не позволял фамильярностей, был выше этого. Некоторые панибратски начинали обниматься, фотографироваться, но он всегда очень достойно давал отпор. Если надо было, пописывал автографы, но не более того. Если шла съемка, он не отвлекался.

Я слышала, что в последние годы он хотел заняться режиссурой. Мне думается, он был бы очень хорошим режиссером. Мало режиссеров, которые занимаются актерами. Занимаются картинкой, полны желания высказать свое «я», как правило, бывают жесточайшими эгоистами. Олег Даль был бы тем самым режиссером, который работает с актерами.

Ему было интересно заниматься режиссурой, и он с большим желанием ушел бы в эту профессию. Потому что я иногда наблюдала в нем некую усталость от своей профессии. Помню, что-то не ладилось на съемке, то ли по погоде, то ли по еще какой-то причине. Не получался какой-то кадр, и было очень много дублей. Как вдруг он обратился к режиссеру: «Жень, ну, может быть, хватит? Устал я». И это было произнесено с такой усталостью, что я подумала: наверное, он плохо себя чувствует.

Позднее я поняла, в чем дело. Мне и самой сейчас с возрастом все больше и больше становится неловко заниматься этим делом. Не то чтобы я разочаровываюсь в этой профессии. Может быть, я плохая актриса, во мне без конца сидит какой-то самоконтроль, саморежиссер, какое-то бесконечное самопоедание. И мне кажется, дело было именно в этом.

Жалко, что все это было так коротко. Я мечтала сыграть с ним на сцене в каком-нибудь спектакле. Я могла бы многому у него научиться. И это было бы хорошо. Но произошло то, что произошло.

Его смерть была для меня полной неожиданностью. Я долго не могла поверить. И до сих пор не могу.

Ленинград. 23–24 мая 1986 г.

Мы много работали с Олегом, и каждая незабываемая встреча на съемочной площадке открывала мне его по-новому. Он меня даже пугал какой-то первозданной органичностью. Рядом с ним нельзя было фальшивить, употреблять проверенные штампы и актерские приспособления. Он был как ребенок, и плохо играть рядом с ним – было все равно, что обидеть ребенка.

У него было какое-то детское, даже животное (от первозданности природы!) ощущение правды. Мне нужно взять текст, почитать его дома. Сделать его органичным, своим, потом художественным, потом текстом образа, который я играю. Обмять, обжить… Мне всегда нужен процесс, который проходит какое-то время.

Олег, начиная репетировать, уже говорил текст роли, как рожденные собою слова. И это я наблюдал на всех четырех наших картинах. После этого с ним было очень тяжело играть! Настолько он был изнутри насквозь достоверный. Олег – это был «лакмус», по которому можно было проверять «бессмертность» своего существования на экране.

Я очень ценил и любил его. Работать с настоящим мастером – это всегда не только отличная школа, но и большая человеческая радость.

Дружба наша завязалась лишь на четвертой картине. Это был «Флоризель». А на первых трех отношения были чисто профессиональными и сдержанными. Мы снимались, практически не общаясь, и разговаривали только на «вы». В его словах ко мне неизменно сквозила интонация доброжелательной, терпимой снисходительности.

Олег был человек закрытый, сложный, малообщительный, не с легким характером.

Впервые мы познакомились на съемках фильма Кошеверовой «Старая, старая сказка». Нас многое разделяло: и солидная разница в возрасте, и то, что он был актером московского театра «Современник», стоявшего тогда в авангарде нашего сценического искусства. Я завидовал той молодой жизни, которая кипела в этом театре, а Даль вполне воплощал в себе свободный, конфронтационный и слегка пренебрежительный к «чужакам» дух тогдашнего «Современника»… Мы все были для них – обросшие мхом обитатели стоячего болота, недостойные сколько-нибудь серьезного внимания.

Не возникло у нас контакта и на другой картине Кошеверовой – «Как Иванушка-дурачок за чудом ходил». Может, если бы он играл Короля, а я – Иванушку, а не наоборот, мы и сошлись бы ближе. А так – в его неизменно-почтительном «Игорь Борисович» сквозила неприкрытая ирония. Тем не менее, что-то человеческое между нами уже тогда «заискрило».