Наталья Галаджева - Олег Даль. Я – инородный артист [litres]

«Меня сильнее всего выбивали суфлер и свет рампы, – сказал мне Олег после спектакля, когда мы на пустынной предновогодней Театральной площади восседали на морозных ступеньках Большого театра. Олег фыркал горько на себя в крайне подавленном состоянии, лицо его было бледным, как полотно, казалось, и глаза были белые. Он клял себя еще и за то, что перед началом спектакля позволил себе выпить «это треклятое пиво», считая, что оно поможет ему избавиться от страха и хоть каплю прийти в равновесие.

А почти через полтора месяца, 13 февраля 1981 года, Олег передал М. И. Цареву довольно обширную объяснительную записку, где свое исполнение роли Алекса счел провалом. Я не буду приводить выдержки из этой объяснительной. Скажу только одно: написал ее Олег по собственной инициативе, никто в театре не требовал с него никаких объяснений. Писал он эту записку трудно, с болью в душе, как рассказывала Лиза Даль, его жена. Писал несколько дней, писал и рвал, и опять писал, и опять переписывал. Как хотелось ему освободиться от этой горечи своего первого и единственного выступления на сцене Малого!

Во время наших послерепетиционных разговоров, в менее официальной обстановке, иногда эта его требовательность к себе переходила в какое-то самоистязание, в какую-то катастрофически безнадежную неудовлетворенность собой. Причем происходило это как бы без всякой видимой причины… Но постепенно за всем этим раскрывалась глубокая боль, ощущение своей невысказанности, «невостребованности»… Слушать это было страшно!

Однажды я не выдержал и резко прервал его. Выслушав мой монолог, Олег улыбнулся и уже спокойно стал говорить о том, что ему теперь все можно, что не надо его врачевать – уже не поможет, что, в сущности, он не хочет больше ни сниматься, ни играть в театре, что его тяготят любые стены, любые обязательства… «Мне тесно везде!» – эта фраза врезалась мне в память. Было это в начале февраля 1981-го, то есть за месяц до его кончины. А незадолго как бы невзначай он сказал на одной из репетиций: «Вот сыграю Ежова, если сыграю, конечно, и в июне уйду…»

Но до этого дело не дошло… Поэтому есть только факт его прихода в Малый театр, мотивы этого прихода останутся за скобками его жизни. Олег не рассказывал о причинах, побудивших его в «нелюбимый дом вернуться», как писал он в своем дневнике, где сохранилась запись его недвусмысленных, но парадоксальных впечатлений о Малом театре. Парадоксальных потому, что, с одной стороны, не мог избавиться от своего иронического отношения к общему укладу театра.

В тот день мы долго еще с Олегом беседовали, но ни он, ни я, естественно, не возвращались к вышеупомянутому разговору. Олег вспоминал свою жизнь в «Современнике», расспрашивал меня об Андрее Тарковском, о нашей работе с ним над спектаклем «Гамлет», рассказывал о своей работе с А. Эфросом, о том, как мотался по театрам, даже в ленинградский «Ленком» залетел, как нигде не мог согреться, рассказывал с восторгом о съемках у Г. Козинцева в «Короле Лире», о фильме «Отпуск в сентябре» режиссера В. Мельникова, тогда еще не пропущенном на экран… Перед тем как нам разойтись, он заметил мне, тоже как бы невзначай: «Видишь, я чего-то мог, и еще совсем недавно, можно сказать, мог…» Словно он хотел мне что-то доказать про себя или подтвердить?.. Наконец Олег часто говорил о смерти, рассказывал о своем безвременно ушедшем друге Владимире Высоцком…

Он находился в предельном человеческом состоянии…

Причины?..

В. Бочкарев, который учился с Далем одновременно в Щепкинском училище, передавая мне свои впечатления о студенте Дале, сказал: «Олег выделялся среди всех своим природным осознанием собственного «я», ощущалась его исключительность, сознание своей значимости. Тогда, когда перед каждым в студенческие годы стоит, естественно, проблема познания профессии и поиск своего места в ней, для Даля такой проблемы, казалось, не существовало. Ему было ясно все про себя, в нем чувствовалась моцартовская легкость! Его действительно Бог поцеловал!»

Итак, причины?.. Откуда эта неприкаянность большого таланта, это трагическое скитальчество?..

Я знаю, что в инстанциях существовал список актеров, которых желательно не снимать в кино. Олег говорил мне, что его фамилия есть в этом списке, что он кому-то нежелателен… Одно это может убить Артиста, а не только сломать! Потому что смириться или приспособиться к такому невозможно! Часто бывает, что сложности, возникающие по не зависящим от тебя причинам, выливаются в отчаянную неудовлетворенность собой, человек теряет почву под ногами… И какая уж тут «звездная» болезнь?!

А ведь Олег Даль был подлинной «звездой»! Многие его работы захватывали настолько, что он становился властителем дум своего поколения. Жалко безумно, что некоторые его киноработы зрители увидели намного позже того времени, когда они родились, а «Женю, Женечку и “катюшу”» Владимира Мотыля до сих пор «хранят» в великой тайне, пустив в прокат лишь на короткое время третьим экраном!

Мы знали, что параллельно с работой в Малом театре он преподает актерское мастерство во ВГИКе. Пошел он туда, видимо, от этой неудовлетворенности. Было это с 1 октября 1980 года до 1 марта 1981.

По рекомендации Л. Марягина, у которого Олег только что отснялся, его пригласили к себе на курс Алов и Наумов.

Остались, на мой взгляд, интереснейшие конспекты подготовки Олега к занятиям со студентами. Естественно, в этих конспектах многое зашифровано, а то, что поддается расшифровке порой, и в основном даже, противоречиво, полемично, спорно, как у любого художника. Но меня прежде всего поразил сам факт составления конспектов, что говорит о глубокой внутренней ответственности Олега перед любой работой, какой-то несовременной ответственности. Это свидетельствует о том, что Олег много, долго продумывал каждое занятие со студентами, вырабатывая свою индивидуальную методологию.

Но несмотря ни на что, Даль до последней минуты своей жизни продолжал любить репетиции, любить творческий процесс. Он словно прятался в это время от своей потерянности, упаднического настроения. Во время репетиции его талант побеждал, он становился неистовым и трогательным творцом.

Долго мы не могли найти начало сцены в смысле его пластического выражения. Фома и Ежов – оба после хмельной гулянки. Фома спит на кушетке, потом просыпается. А как существует Ежов? Тоже спит – только на стуле или на полу и Фома его будит? Нам казалось это неинтересным, банальным. Мы придумали два-три варианта начала, но не очень были ими довольны. Тогда решили временно пользоваться разными дежурными вариантами и ждать «озарения». Оно пришло, как всегда, неожиданно.

Обсуждая однажды очередную репетицию, я сравнил Ежова с драной кошкой и продолжал развивать свои «теории» до тех пор, пока не понял, что Олег меня давно уже не слушает. После того как я замолк, он таинственно прошипел: «Своей драной кошкой ты попал в точку начала. Если Ежов кошка, то он вначале под столом – именно как кошка забытая, – но не спит, а дремлет… И только Фома пошевелился на кушетке, Ежов – уже тут как тут». Крадучись на цыпочках, Даль подошел к столу и сел под него, свернувшись в комочек…