Олег Соколов - Исповедь о жизни, любви, предательстве и смерти

— Я буду рубить все! Руки прочь!

Тогда все убрали руки, и канат обнажился, а я с одного удара перерубил его. Тотчас ялик выпрямился и легко заиграл на волнах. Всех членов экипажа я быстро вытащил в спасательную шлюпку. Казалось, мы были спасены! Действительно, я, неопытный моряк, понял только тут, как спасались в кораблекрушениях на шлюпках. Огромные волны, ломавшие наш фрегат, просто поднимали ялик как легкий поплавок, не нанося ему ни малейшего ущерба.

Все было бы хорошо, не считая, конечно, гибели красавца фрегата. Но когда мы посчитались, оказалось, что в ялике мы были не в полном составе. Одного человека из пятнадцати не хватало. Это был самый старший из нас по возрасту (ему было около 33 лет), но физически слабый человек. Он был изумительный философ, создавший свою интереснейшую философскою картину мира, храбрец и образец дисциплины, в трагический момент, который мы переживали. Как он погиб, никто не видел, скорее всего он запутался в многочисленных снастях парусного судна, или был утянут на дно тонущим фрегатом — этого никто уже не узнает…

Примерно через полчаса после катастрофы к нам подошел шмак и принял на борт всех спасенных. Так печально закончился поход на съемки.

Потом было разбирательство, ведь погиб человек. Киношники, естественно остались в стороне, они конечно официально, ничего не требовали, не приказывали, и вообще были не причем, а вот дурак Пожогин и глупый мальчишка Соколов все загубили. Но на этом коварство кинодеятелей не окончилось. Они пообещали Пожогину, что, если он без всякого договора с оставшимся судном и ребятами будет работать на съемках в течение месяца или двух, уже не помню, они спасут его в суде и заплатят хорошие деньги.

И Рудольф Андреевич поверил на слово киношникам!! Работал как раб на них почти все лето, а потом, когда попросил выполнить обещание, от него просто отмахнулись…

Но это еще не все, я видел финал этой сцены, когда в последний раз Рудольф Андреевич беседовал с двумя главными финансовыми представителями киностудии. Этот гордый, отважный человек слезно просил их, чтобы они хоть что-либо заплатили за огромную работу, а самое главное, дали бумагу, для нас алиби, что именно киностудия дала распоряжение выйти в море. Я стоял в стороне, как молодой человек, который не лезет в разговор старших, но все видел и слышал. В ответ на отчаянные просьбы Пожогина они сначала молчали, а потом один из них, самый толстомордый и мерзкий, грубо сказал: «Рудольф, ты дурак, и мы тебя… «наебали»!

Это было так гадко и гнусно, что, наверное, это один из самых омерзительных моментов, которые я видел в своей жизни. Пожогин был сильный физически человек, а армии служил в спецназе, и мог бы разбить рожу этому ублюдку, а я бы со своей стороны, конечно бы помог со вторым негодяем, хотя думаю, Рудольф легко отмутузил бы обоих мерзавцев. Но мы были под следствием из-за гибели человека, и Рудольф Андреевич, человек отважный и сильный, превратившись в каменный столб, молча смотрел за тем, как развязно спокойно нелюди сели в свою машину…

Разбирательство по поводу гибели человека шло своим чередом, был суд. Так как от киношников нас никто ничем не прикрыл, судили Пожогина и меня. Меня и начальника клуба признали в нарушении правил использования транспортного средства, повлекшее гибель человека. Начальнику, как более виновному, дали 3 года условно, а мне, как совсем неопытному капитану, 2 года условно.

Клуб конечно же расформировали, а власти, которые еще недавно так восторженно высказывались о нашей деятельности накануне этого несчастного происшествия, отвернулись от нас. Что же качается юридических последствий, так как ни я, ни мой начальник никаких преступлений не совершали, судимость с нас была снята.

Конечно нас наказали мягко, но мне кажется, что несмотря на всю мягкость наказания, главные виновники, и в частности зам. директора картины Райх — вот кого действительно надо было бы осудить, но увы, в юридических вопросах слово, данное Пожогину, к делу подшить было нельзя…

Но тут, вероятно, нужно отвлечься от дел военных и исторических. Ведь читателю была обещана «исповедь», почти роман. Что же, будет и роман. И с учетом того, что спустя несколько дней после кораблекрушения у меня родилась дочь Полина, я расскажу о моей первой большой любви и о моем первом браке.

Вряд ли можно назвать первой любовью чувства, которые я в младшей школе испытывал по отношению к девочке, которой в нашей игре в «Три мушкетера» дал имя «Миледи».

Но вот я оказался в 9-м классе физико-математической школы. С некоторой долей иронии я бы назвал ее идеальной школой для девушек, ибо парней было раза в два больше, почти все умные, как на подбор рослые, красивые. А девушек в большинстве своем, не обижая их, я бы охарактеризовал, как. умных.

Но как ни странно именно в этой школе, где красавиц было не сыскать днем с огнем, я увидел ту, которая видимо предопределила мои пристрастия на всю жизнь. Ее лицо я постарался нарисовать в этой книге, оно было явно нехарактерно для типичного образа «русской красавицы», а наоборот, напоминало скорее прекрасную французскую принцессу. При этом у нее было идеальное тело с небольшой, но высокой грудью, безупречно красивые стройные ноги. В общем ее красота была совершенно далека от вульгарности, она была аристократической, утонченной… И, наверное, так запала мне в душу, что я всю жизнь видимо искал ее воплощение… и как ни странно нашел самое совершенное в последней трагической любви.

Но та девушка из моей школы была из 10-го класса, а я девятиклассник, можно сказать, мальчишка. Так что она была для меня прекрасной недоступной дамой, которой я только робко издали любовался… Разумеется ни с какими словами я к ней не обращался, это казалось мне немыслимым.

Но вот она закончила школу, и я ее долго не видел, пока не поступил в Политехнический институт, куда, как выяснилось, поступила и она. Правда, тому, кто не знает этого института, должен сказать, что он просто огромный, тогда, кажется, училось то ли 20, то ли 30 тысяч студентов, так что встречи с моим «идеалом» были редкими. Она училась на другом факультете. Но теперь я был уже «взрослым», я был студентом, и ко второму семестру первого курса набрался храбрости и решил попытаться познакомиться с ней, хотя бы просто поговорить.

Это было солнечным апрельским утром 1974 года. Я осмелился подойти к моей прекрасной даме, когда она шла в институт. На мои высокопарные слова, подчерпнутые в рыцарских романах, она отвечала с улыбкой, такой же светлой как солнце в этот день, но говорила скорее насмешливо, чем серьезно, ведь я был настолько наивен, что не мог придумать, о чем поговорить. Когда мы подошли к входу в одно из зданий института, тема семиминутного разговора сама собой исчерпалась. Я больше никогда не пытался подойти к ней, а только любовался издалека и писал стихи в ее честь. Я не узнал о ней ровным счетом ничего, только имя Лена, и то, что она училась на экономическом факультете. Почему я больше не пытался заговорить с ней? Не знаю толком, но на меня очень действовало то, что она была меня старше, а для меня всегда было аксиомой, что мужчина должен быть старше, опытнее, умнее, чем его возлюбленная.