Дженнифер Бернс - Айн Рэнд. Эгоизм для победителей [litres]

«Разум» своей распространённостью многим обязан перевороту 1971 г., когда в нём было опубликовано первое пострэндийское интервью с Натаниэлем Брэнденом. Ему хорошо было известно, что либертарианское движение давало ему шанс восстановить свою репутацию среди низов объективизма. Брэнден старался не упоминать своё общение с Рэнд, но открыто говорил о том, что в их взглядах общего становилось всё меньше. Он по-прежнему считал её «одним из величайших умов в истории» и говорил: «[Она] – величайший писатель из всех, кого я читал», но тем не менее мог откровенно говорить о недостатках как в её личности, так и в философии. Брэнден сокрушался по поводу своей роли в так называемой им интеллектуальной репрессивности NBI и выпустил книгу «Отречённое я» в качестве «возмещения некоторого ущерба, причинённого студентам-объективистам в прошлом». Брэнден по-прежнему считал себя экспертом психологии, но смог побороть в себе излишний морализм. Когда журналисты спросили, считает ли он секс без любви аморальным, он ответил: «Я ж вам не мама» [587]. Общий тон интервью отражал позицию либертарианства по отношению к Рэнд в целом, которую теперь считали лишь номинальным лидером или уважаемой старейшиной, нежели источником непосредственных наставлений. Она была тотемом, идеалом для восхищения, но не поклонения. «Разум» интересовал Рэнд, но он был ей ничем не обязан.

В 1973 г. The Ayn Rand Letter начал сильно буксовать. Номера стали выходить с задержкой иногда даже в несколько месяцев, а стандарты повестки начали проседать. Публикуя рецензию на «Теорию справедливости» Джона Ролза, Рэнд притворилась, что прочитала его труд, но при этом заявила: «Должна сказать, что я не читала его книгу и не собираюсь» [588]. Вместо своей она представила рецензию на рецензии Ролза из New York Times. Помимо Леонарда Пейкоффа с написанием статей Рэнд больше никто не помогал, а учитывая ухудшающееся состояние Фрэнка, как и её собственное, производить выпуски раз в две недели без помощи не представлялось возможным.

Главным образом Рэнд занималась собственной жизнью, в особенности восстановлением давно утраченных связей со своей сестрой Норой. Весной 1973 г. Рэнд сильно удивилась, когда получила от неё письмо, ведь она уже несколько десятилетий считала, что её нет в живых. На выставке искусств при поддержке США в Ленинграде Нора взяла буклет об американских писателях и обнаружила в нём фото сестры. Она написала организации, спонсировавшей выставку, а её представители, в свою очередь, вышли на контакт с Рэнд. Это были первые новости от её семьи за последние более чем 30 лет. Они не без слёз поговорили по телефону и решили, что Норе с её мужем нужно приехать в гости. Рэнд была вне себя от счастья. Тридцать трудных лет разочарований и предательства в старости принесли свои плоды. Невзирая на проблемы со здоровьем, она начала готовиться к приезду сестры, сняв для пары квартиру в том же здании и начав изучать русские сообщества неподалёку. Она взяла расходы за визит Норы и Виктора в Соединённые Штаты на себя и была готова предоставить им всё необходимое для комфортного проживания.

Однако визит Норы оказался катастрофой, печальной репризой последних дней общения Рэнд с Изабель Патерсон. Поначалу сёстры общались с абсолютным упоением. Однако Нора была чрезмерно подозрительна относительно водителя Рэнд, её повара и Леонарда Пейкоффа, считая их американскими шпионами. Из-за многих лет жизни при советской пропаганде, она просто не могла поверить в то, что за ними не наблюдают. Рэнд была разочарована неспособностью сестры понять свободу Америки. Нора упрямилась, порицая беспорядок и шум горячо любимого Рэнд Нью-Йорка. Она не демонстрировала интереса к книгам Рэнд, упиваясь вместо них трудами Александра Солженицына, запрещёнными в СССР. Рэнд считала Солженицына худшим мистическим коллективистом России. Нора же считала его труды шедевральными. Между ними завязался спор. Рэнд отменила все запланированные для Норы вечеринки, когда их спор перерос в конфликт желаний. Возможно, Нора завидовала известности и состояниям своей сестры либо ею овладели настолько масштабные различия их жизней. Но она не могла и не собиралась отрекаться от России, как ожидала этого Рэнд. Одинаково упёртые и уверенные в своей правоте сёстры не могли отступиться от своих разногласий и прийти к перемирию. К концу визита им обеим стало понятно, что Нора не сможет осесть в Соединённых Штатах. Когда Нора и Виктор вернулись в Россию, Рэнд испытала тяжелейшее разочарование. Она предложила своей сестре свободу, а та выбрала диктатуру. Нора совсем не была такой, как она, – и в то же время они были очень похожи.

Вскоре после отъезда Норы у Рэнд диагностировали рак лёгкого. Она курила по две пачки сигарет в день в течение многих лет, убеждённая в несостоятельности статистики о влиянии никотина на здоровье. Теперь же доказательством стало то, что ей становилось труднее дышать, а сил становилось всё меньше. До операции на левом лёгком она приняла приглашение выступить на актовой церемонии в Вест-Пойнте. Перед восторженными слушателями она произнесла речь «Философия, кому она нужна», которую впоследствии неоднократно перепечатывали в образовательных программах Вест-Пойнта. Тем же летом ей назначили дату операции. Она прошла успешно, однако восстановление было болезненным и медленным. Выпуски The Ayn Rand Letter отставали почти на год от запланированного расписания. Номер за август 1974 г. Рэнд начала рассылать в мае 1975 г., оповестив читателей о том, что вскоре выпуски станут выходить раз в месяц. Но после следующих двух выпусков она поняла, что в этом не было никакого толку. Она объявила, что выпуск за ноябрь–декабрь будет последним.

В последнем выпуске Ayn Rand Letter, ознаменовавшем конец общественной деятельности Рэнд, она затронула печальные, но знакомые темы. Она рассказала читателям, что ей грустно прекращать публикации, но в то же время это решение облегчит её жизнь. Месяц за месяцем она повторяла одно и то же: «Я не собираюсь продолжать анализировать и осуждать одни и те же непотребства одного и того же иррационализма». Она утратила чувство управления плодотворным движением, которое могло бы предотвратить движение к коллективизму. Исчез тот оптимизм, что она вкладывала в поддержку Голдуотера, в свою студенческую аудиторию, в критический анализ популярной культуры и медиа. Теперь её «преследовала цитата Фридриха Ницше: “Это не мой жребий – бить мух». Она призналась себе, что устала и просто зациклилась. Несмотря на всё, через что она прошла в жизни, её мысли по-прежнему направляли несколько реалий. Воспоминания о жизни в России были как никогда свежи в её памяти и служили показателем того, что может произойти, если неправильные идеи возьмут верх. То, как несправедливо поступили с её отцом, вылилось в протест против социального государства, а также зла альтруизма. Капитализм затащили под гнёт компромиссов и противоречий. Несмотря на пережитые ею эмоциональные потрясения, рациональность по-прежнему была для неё источником мудрости, а индивидуализм – любимой темой. «Я же вам говорила, – вздыхала она. – Я говорила вам об этом со времён «Мы, живые», то есть с 1936 г.» [589].